У ВХОДА НА ТОТ СВЕТ

Лето 1990-го, так-же как и лето предыдущего, 1989-го года, началось трагически: в Ошской области Киргизии произошли кровавые столкновения между узбеками и киргизами. Тюркские роды, забывшие о принадлежности к единой нации за 140 лет разделения и духовной деградации, были в очередной раз натравлены друг на друга. В 1989 г., во время трагических событий в Фергане, вместе с группой московских и ленинградских демократов и журналистов я видел всю неуправляемость взбесившейся толпы. В такой момент быть на чьей-либо из конфликтующих сторон для организации, считающей себя демократической, по крайней мере, неразумно. Мухаммада Салиха, бывшего в тот момент секретарем Союза писателей Узбекистана, как и активистов возглавляемой им партии “Эрк”, ошские события сильно обеспокоили. Позвонив бишкекским демократам, он попросил их прислать в Ташкент своих представителей. В свою очередь, группа представителей узбекской молодежи, собравшись в Ташкенте, готовилась выехать в Москву, где находились подлинные виновники ошской трагедии. Я позвонил своим московским знакомым, попросив их оказать нам помошь в организационных вопросах.

Собравшись таким образом, мы, группа узбекских и киргизских юношей и девушек, прибыли в Москву.

Здесь мы встретились с первым секретарем посольства США Розмари Форсайт.

Мы решили провести митинг на Красной площади и начать затем политическую голодовку. Согласно указу Горбачева, митинги на Красной площади были запрещены, однако если он длился не больше 10 минут, митингующие к ответственности не привлекались. Поэтому мы, предварительно поставив в известность прессу, собрались в условленное время на площади и зачитали своместное узбекско-киргизское заявление по поводу ошских событий. Милиция оцепила нашу группу и, посадив в машины, стала куда-то отправлять. Я в это время находился в окружении корреспондентов и отвечал на их вопросы. Не исключено, что меня не тронули потому, что приняли за журналиста, так как у меня тоже были диктофон и фотоаппарат. Или же просто не заметили. Одним словом, меня разлучили с моей группой, но это было хорошо, так как у меня была возможность содействовать освобождению товарищей. Мы встретились с помощником Горбачева Дмитрием Яриным. Он сказал, что дал распоряжение отправить группу самолетом в Ташкент и посоветовал мне тоже быстро уезжать из Москвы. Но уехать в Ташкент вместе со всеми мне не удалось. Придя в квартиру, где мы проживали, я неожиданно почувствовал себя плохо - вновь открылась язва желудка - и потерял сознание.

Пришел в себя уже в отделении реанимации. В Ташкент известие о моей болезни дошло в виде: “Сафар находится в очень плохом состоянии”,- а вот в Хорезм сообщили, что меня в Москве убили. Художник Шухрат Бабажан стал с помощью московских друзей разыскивать меня в моргах. Обнаружив меня все-таки живым, на радостях он сделал дружеский шарж, где мое лицо было представлено на очень мрачном фоне.

Теперь, спустя три года, сидя в тюрьме, я пытался постигнуть смысл этого сюжета.

Я ощущал себя счастливым оттого, что первый раз за месяц пребывания в подвале МВД помылся в бане и сбрил бороду, и размышлял над превратностями судьбы.

Так прошел и четвертый день голодовки.

Кстати, раз зашел разговор о художниках, вспоминается 1984 год.

Как я уже упоминал, одним из тех, кто входил тогда в круг друзей Мухаммада Салиха, был художник Исфандияр Хайдар. Его называли узбекским Уралом Тансыкбаевым, однако любовью властей он не пользовался. С другой стороны, нет другого художника, которому в узбекской поэзии было посвящено бы столько стихов. Одним словом, это самый известный среди интеллигенции, но самый непризнанный властями деятель искусства.

Кажется, осенью 1984 года в его мастерской, расположенной в ташкентском микрорайоне Лисунова, проходила очередная встреча. В прихожей нас встретил Рауф Парпи, как всегда, заросший бородой и лохматый. Уже успев “поддать” и лукаво прищуриваясь, он с ходу провозгласил:

-Поздравьте Исфана, он создал великое произведение! В узбекском искусстве такого еще не было!

Проведя нас в мастерскую, которая одновременно служила и гостиной, и показав каждому, куда садиться, Рауф-ака насмешливо проговорил: ”Отдыхайте пока, еще устанете разглядывать картину”.

Наконец, с балкона вышел сам автор с полотном размером примерно полтора на два метра, которое поставил лицом к стене. Поздоровавшись с каждым, он с виноватым видом произнес: “Извините, ставил картину в рамку”. Трудно было понять, действительно ли он стесняется, или притворяется.

И без того очень худой, в домашней одежде Исфандияр-ака выглядел совсем неказисто. Прядь длинных волос на совсем облысевшей голове напоминала пучок пожелтевшей травы, прилепившийся к большому яйцу.

Со стороны столовой раздался плач ребёнка.

-Дильбар, принеси чаю, пришел Мухаммад Салих с друзьями - сказал хозяин, обращаясь к жене.

Рауф-ака, только что назвавший новую картину великим творением, подошел к ней и торжественно повернул её к гостям.

На картине был изображен узбекский кишлак 20-30-х годов, точнее, его центр, по которому ходили люди. С левой стороны - тысячелетняя чинара с дуплистым стволом. В дупле, видимо, расположилось какое-то учреждение, так как над дверью висит кумачовый плакат с серпом и молотом и надписью на арабском алфавите (с VII века и до конца 20-х годов XX века в Средней Азии употреблялся арабский алфавит - прим.пер.).

-Рауф-ака любит преувеличить, обычный сюжет,- тихо сказал я сидящему рядом Ибрагиму Хаккулу. Однако он ничего не ответил, продолжая внимательно разглядывать картину, и выражение его лица свидетельствовало, что мое мнение он не разделяет.

Я взглянул на Ахмада Агзама: светлолицый, краснеющий по любому поводу, он всегда одинаково тщательно одевался и брился, хотя волосы на лице росли у него только на подбородке. Он растерянно бегал по картине глазами, тоже безуспешно пытаясь вникнуть в смысл нарисованного и чувствуя себя от этого, словно дервиш, потерявший свою хирку.

Общее молчание нарушил низкий голос вечно нахмуренного, словно весь мир у него в неоплатном долгу, Мухаммада Салиха. Подойдя к картине, он сказал: “Надо проредить листву, пусть будет видно, что дерево гниёт. Ваше произведение выглядело бы ещё лучше, если бы рядом с плакатом красовался портрет краснобородого, плешивого “пророка”.

Я понял, что если художник Исфандияр в образе болеющего дерева представлял только картину прошлого, то Мухаммад Салих видел в нем символ нынешнего, гниющего СССР. Для него такой взгляд был типичным и, как хорошо известно, он подтвердил это всей последующей политической деятельностью. Для меня-же этот эпизод стал небольшим наглядным уроком.

Пятый день голодовки.

Парни, присоединившись к голодовке своего “братана”, за два дня уже сникли, утратили свой обычный гонор. Мне-же почему-то захотелось сегодня на свежий воздух.

На прогулку я не выходил уже давно. Место, где совершается десятиминутная прогулка и которое мы называем “светлым миром”, расположено во дворе МВД. Оно представляет собой площадку размером пять на четыре метра, окруженную стеной высотой четыре метра и покрытую сверху металлической сеткой. На сетке, сквозь которую видно только небо, стоит охранник с “калашниковым” в руках.

Последний раз меня выводили туда в начале сентября. Еще не рассвело, было прохладно, на мне была только рубашка, и тело сразу покрылось “гусиной кожей”. Чтобы размять ноги, я стал ходить по площадке, пока не стало трудно дышать. От постоянной влажности и недостатка кислорода в камере легкие совсем ослабли. Уши же, привыкшие к постоянной тишине, чутко улавливали любой звук и было очень приятно слышать, как просыпаются и начинают петь птицы. Несмотря на то, что осень только началась, на площадке уже лежали несколько залетевших откуда-то желтых листьев. Я нагнулся, чтобы поднять один такой листок и тут увидел окурок наполовину выкуренной сигареты. Я уже успел раздавить его, видимо, когда вышел на площадку, но решил, что можно использовать табак и поднял окурок. Оказалось, однако, что вместо табака в нём находится обрывок бумаги.

-Брось, что в руках, стой и не шевелись,- тут-же раздался сверху грозный окрик. Я поднял голову. Охранник, направив на меня автомат, двигался по сетке ко мне. В это-же время стала открываться и дверь на прогулочную площадку. Я машинально сунул обрывок в рот и немного пожевав, проглотил (позже я узнал, что поступил тогда согласно тюремным правилам. Видимо, каждый человек в подобной экстремальной ситуации поступает одинаково, словно повинуясь инстинкту).

Подбежавший дежурный надзиратель завернул мне руку назад и спросил у охранника: “Что натворил этот политик?”. “Кто-то из предыдущих оставил письмо в сигарете. Политик нашёл его и, прочитав, успел проглотить до вашего прихода”,- ответил тот.

-Тебя пожалели и вывели на свежий воздух, а ты так поступаешь? Открой рот!,- велел дежурный.

Рот я открыл, но бумаги там уже не было.

-Ты и так набит внутри словами, теперь и это проглотил, когда-нибудь лопнешь, парень!,- рассвирепел дежурный и поднял вверх мою завернутую руку. От боли я пригнулся и вскрикнул.

-Руки за спину, встань передо мной, пошёл!,- приказал дежурный, выпустив руку. Спускаясь по лестнице, он дал распоряжение выстроившимся в ряд помощникам:

-После каждого заключенного подметать прогулочную, а на этого напишите рапорт, он лишается прогулок на 10 дней...

После этого случая прошел уже почти месяц, и с тех пор я не дышал свежим воздухом. Пару раз я просил, даже писал жалобы прокурору, но безрезультатно и поэтому смирился было. Однако сегодня, на пятый день голодовки, желание подышать воздухом меня не покидало.

-Надо-бы попроситься на прогулку,- обратился я к Ядгару. Но он моё предложение не поддержал:

-Уважаемый, можете требовать чего хотите, только не этого. Даже если сами предложат, не надо соглашаться, потому что мы начали голодовку здесь, организм привык к этому воздуху и если сейчас его поменять, можем заболеть.

Значит, и сегодня буду только лежать, вспоминая прошлое и продолжая бороться сам с собой, подумал я. Кстати, вот пример подобной раздвоенности:

В 1986 году был опубликован рассказ критика Ахмада Агзама “Сам с собой”. Кажется, это была первая и последняя работа А.Агзама, демонстрирующая его незаурядные писательские способности. Кто-бы подумал тогда, что шесть лет спустя он сам загонит себя в тупик? Но вот вкратце содержание его рассказа:

“Иду по миру извилистыми, труднопроходимыми дорогами. На пути встречаются разные препятствия. Мое тело устало, но упорно прыгает через ямы и преодолевает барьеры. Между сознанием и телом возникает спор. “Почему не обходишь препятствия?”,- спрашиваю я тело,- “ведь я за тобой ухаживаю, кормлю, умываю, удовлетворяю все твои потребности - следовательно, ты должно делать то, что хочу я”. Смотрю, подходим к очередной яме. “Прыгай”, -приказываю я телу. Однако, сколько бы я ни просил, оно прыгать не желает. В конце концов, сказав “Пошло ты!”, я оставляю свое тело и сам “прыгаю” через яму”.

Этот рассказ стал в 86-м темой многочисленных дискуссий. По моему мнению, он в аллегорической форме отражал стремление творческой молодежи, собравшейся вокруг Мухаммада Салиха, преодолеть свою оторванность от народа и разбудить в нем национальное самосознание. К этому времени наши собрания уже не были столь скрытными и закрепощенными, как прежде, но и не стали пока совсем свободными. Однако группа М.Салиха достигла многого в борьбе с политикой секретаря по идеологии ЦК Компартии Узбекистана Рано Абдуллаевой. Вот как описывает это время в своей “Автобиографии” сам Мухаммад Салих:

“Возможно, Абдуллаева была самой убежденной среди всех руководителей советского периода. Она даже перевыполняла задания, получаемые из Москвы, но своей откровенно антинациональной политикой помогала пробуждению нации.

Религия, национализм, пантюркизм были её главными врагами, и она неистово боролась с ними. Эта борьба напоминала борьбу Дон-Кихота с мельницами, потому что в Узбекистане ни религия, ни национализм, ни пантюркизм в политическом и социальном плане ничего серьезного из себя не представляли.

Однако разрушенные ею мечети заставляли людей задумываться о своей религии. Её запрет на книги по истории только усилил интерес народа к своему прошлому” .Заслуживает интереса еще одно интересное явление того времени - выход на общественную арену своеобразного класса людей, обиженных властями - не получивших высокие должности, на которые они претендовали, или расставшихся с ними и мечтавших о реванше. Эти люди невольно стали сближаться с инакомыслящей интеллигенцией. В нашем издательстве “Мехнат”, например, простыми сотрудниками работали сразу три бывших номенклатурщика: бывший первый секретарь Наманганского обкома Убай Абдураззаков, члены Центрального комитета Компартии Узбекистана Рустам Шагулямов и Тимур Убайдуллаев. Среди творческих деятелей такими, наиболее заметными, фигурами были Сарвар Азимов, Рамз Бабажан и Камиль Яшен. Существовали подобные честолюбцы и среди ученых, например, вице-президент Академии наук Эркин Юсупов, академик Пулат Хабибуллаев, профессор Абдурахим Пулатов и другие.

Все они долгие годы исправно служили коммунистическому режиму, но перешли на сторону противников режима, когда появилась возможность, потому что их личным интересам был нанесен ущерб.

Подумать только: мне, самому скромному сотруднику издательства, изливали свою душу Абдураззаков, когда-то заставлявший трепетать целую область, или высокомерный Шагулямов и такой-же Убайдуллаев, превратившиеся в одночасье в обычных людей.

Академик Пулат Хабибуллаев, освобожденный от должности председателя Верховного Совета Узбекистана, вдруг вспомнил о совершенно забытом было друге-однокурснике, представителе оппозиционной группы Атаназаре Арипове и стал общаться с ним чуть-ли не каждый день.

Академик Эркин Юсупов и писатель Сарвар Азимов, прежде в упор не замечавшие молодых интеллигентов, начали учить их, как лучше дискредитировать властей предержащих.

Профессор Абдурахим Пулатов работал секретарем парткома Института кибернетики. Добиваясь поста директора института, он отправлял в Москву письма, где обвинил своего наставника Васила Кобулова в национализме на том основании, что тот добивался увеличения числа ученых-узбеков и заставлял их писать диссертации. Директором Пулатов, однако, не стал и, крепко обидевшись, присоединился к оппозиционерам...