У ВХОДА НА ТОТ СВЕТ

Часть третья. ЗОНА
Глава 17

Как только я прибыл в очередной раз в “сангород”, началось неофициальное расследование. Его вели сотрудник Управления исправительных учреждений Османов и начальник “сангорода” майор Карим Шадиев. У них было несколько моих стихов, написанных в каршинской зоне, и они пытались доказать, что там содержатся оскорбления в адрес президента Каримова. Я этого не признавал. Тогда мне дали неделю, чтобы я написал подробный комментарий к своим стихам. Среди них было одно, которое, как выяснилось позже, продлило мои мучения еще на полтора года.

1 ноября 1994 года, на следующий день после того, как было написано это стихотворение, вышел указ президента о помиловании пятерых политзаключенных. Атаназар Арипов, Салават Умрзаков, Иномжон Турсунов, Хазраткул Худабердыев и Пулат Ахунов вышли на свободу.

Следователи в “сангороде” пытались убедить меня, что я тоже мог оказаться в этом списке, если бы “сидел тихо”.

Они вертелись вокруг меня, словно чего-то добиваясь, однако я не мог понять, чего. В конце концов, они рассказали мне, чего хотят: “В сегодняшнем состоянии Узбекистана виноват не Ислам Каримов, а несколько человек в его окружении. Если главный из них уйдёт, остальные посыпятся сами. Этот главный - Исмаил Джурабеков. Вы можете сыграть важную роль в его устранении. Напишете, что Джурабеков оказывал “Эрку” финансовую поддержку, всё - Вы свободны, можете идти на все четыре стороны”.

Одним словом, меня явно хотели использовать в каких-то дворцовых интригах. Я знал, что это опасные игры, но сразу отказываться не стал. Попросил свидания с женой. Они согласились, и уже на следующий день я встретился с Курбаной. На свидание жена пришла с сыном. Джалолиддин, которому исполнилось четыре года, меня не узнал. Я еле сдержал себя в руках.

Оказалось, перед свиданием с женой уже беседовали и сообщили: “Ваш муж на наше предложение не соглашается. Если и Вы его не уговорите, живым Вы его больше не увидите”. Когда Курбаной спросила, что это за предложение, ей ответили: “Это должен знать только он. Если он расскажет об этом Вам, конец будет и для Вас плохим”. После свидания она должна была снова зайти к майору Шадиеву и сообщить результат.

Я сказал, что в этом деле нет никакой гарантии и попросил жену передать им, что если оно раскроется, их головы полетят. Я знал, что каждое слово, сказанное нами, прослушивается и анализируется. Во время всей встречи меня не покидало ощущение, что мы видимся последний раз и прощаясь, я думал, что прощаюсь с семьей навсегда. Что будет дальше, знал только Аллах.

В тот день меня больше никто не беспокоил.

На следующий день пришел порученец Шадиева и привел к майору. Как только вошли в его кабинет, Шадиев закричал: “От вас нигде нет покоя! Даже в тюрьме вы не можете сидеть тихо. Твои сообщники за границей угрожают, что поднимут шум перед референдумом! Если что-нибудь произойдет, знай, что и твои дни будут сочтены. На, распишись здесь. После референдума можешь идти на все четыре стороны”, после чего сунул мне в руки несколько листов бумаги.

Я стал было читать стоя, однако Шадиев разрешил мне сесть. Передо мной появилась пиала с чаем и тарелка, полная сладостей.

На самой лучшей финской бумаге красивыми буквами сверху было написано: “Другу”, познанному в беде”. Это была статья, точнее, открытое письмо председателю партии “Эрк” Мухаммаду Салиху, написанное от моего имени. В нем сообщалось, что в то время, как по его вине, точнее, из-за его политических амбиций я нахожусь в заключении, он путешествует по заграницам в свое удовольствие и даже не помогает моей семье, оказавшейся в тяжелом положении. Главная мысль этого грязного письма была приведена в самом конце: “Полностью поддерживаю продление полномочий нашего президента Ислама Каримова до 2000 года”.

Прочитав статью, я повернулся к Шадиеву:

-Нельзя ли встретиться с автором этой писанины?

-Что, удивляетесь тому, что здесь написана правда?, -спросил недовольно Шадиев.

-Нет, я хочу узнать, почему этот человек нападает сейчас на своего старого друга, - ответил я.

Лицо Шадиева исказилось. Боясь, что он не даст мне договорить, я поспешил объяснить:

-Это написал Мурад Мухаммад-Дост. Когда-то он не отходил от Мухаммада Салиха, даже посвятил ему свой роман. Неужели теперь, когда он находится под крылом президента, он дошел до того, что стал писать такие произведения?...

-Ты зачем говоришь это мне? Ты кто вообще такой? Да на тебя стоит подуть, как ты улетишь, идиот! Дадахон Хасанов хоть и неправду, но написал. Мы живем с ним в одном квартале, теперь его никто не трогает... Президент правильно делает, что сажает вас. Давал вам работу, так вы не захотели!, -разозлился Шадиев.

-То, что мы не согласились на предложенную им работу, это правда, потому что мы боролись не за должность, а за народ, -не успел сказать я, как Шадиев заорал:

-Вон! Исчезни! Завтра поедешь в Карши, там и сдохнешь!

Перед референдумом заключенных угостили пловом. Бедняги благодарили президента за то, что хотя бы раз могут поесть в заключении по-человечески.

27 марта 1995 года диктатура в Узбекистане была продлена до 2000 года. В этот-же день вагон, придуманный господином Столыпиным, снова повез меня в Карши.

Прибыв в зону, я вновь подвергся “прописке”, вместе с новичками. В конце “прописки” капитан Орзимурад Фармонов отделал меня так, что все лицо было в крови. Другие заключенные вновь помогли мне очухаться. Первым поспешил на помощь Самандар Куканов.

3 мая 1995 года по зоне распространился слух о том, что вот-вот выйдет указ о новой амнистии. Этот слух оказался верен, потому что в этот день все политзаключенные нашей зоны вновь дружно отправились в ШИЗО и нас задокументировали как “злостных нарушителей дисциплины”. Меня, как обычно, обвинили в “агитации против государственного строя”.

В этот раз мы оказались в камере вдвоем с “зоновским дурачком” Альбертом Гидельманом. Он до утра кричал и плакал, поэтому нам доставалась двойная доза ударов. Как всегда, особенно зверствовал капитан Мамарайим Хайдаров, бивший ногами. На шестой день я не смог встать и меня вновь были вынуждены отправить в санчасть. Пролежав там полтора месяца, я так и не смог подняться. Из Ташкента приехал начальник УИТУ (Управления “исправительно-трудовых учреждений” т.е. тюрем) полковник Шавкат Каримов и осмотрев, велел снова отправить меня в “сангород”.

Вечером 12 июля 1995 года мы вновь тронулись в путь. Камера в “столыпине”, шириной 1 метр 20 см и длиной 2 метра, была рассчитана на двоих заключённых. Дневная жара так нагрела вагон, что и вечером температура в камере не опускалась ниже 40 градусов.

Меня положили на второй ярус. Внизу лежал Шавкат Абдуллаев, состояние которого было еще хуже моего. Он был родом из Ферганы, 1952 года рождения, отец пятерых детей.

Шавкат непрерывно стонал, плакал и харкал кровью: туберкулез перешел у него в рак легких. Фельдшер Холбай непрерывно давал ему лекарства, делал обезбаливающие уколы, но все было бесполезно. Это знал не только фельдшер, но и сам Шавкат. Тем не менее, содрогаясь от боли, он просил Шавката помочь ему. В забытьи бедняга звал своих детей и ругал их мать. Но чаще всего, беспрерывно он произносил эти слова:

“Не хочу умирать, не хочу умирать, доктор, доктор, спасите меня!...”

Лежа наверху и слыша, как несчастный произносит эти мольбы, я время от времени злился, словно во мне звучал сатанинский голос: “Я ведь тоже тяжело болен, неужели он не может терпеть, этот человек!”. Затем сразу испытывал стыд от того, что так думаю.

Сколько прошло времени, не знаю, но было часа два или три ночи. Наш почтовый поезд с прицепленным “столыпинским” вагоном приближался к Самарканду. Внизу не переставая стонал Шавкат, боль не давала ему уснуть. Мои глаза закрылись или как будто закрылись. Не могу сказать, что я спал, потому что то, что я видел, было таким реальным, каким не может быть сон. Я смотрю сны каждый день и могу твердо сказать, что в этом горячем и душном вагоне я видел в ту ночь не сон. Это было что-то другое:

Я оказался в глухом помещении, стены которого были выложены из кирпича, и удивился оттого, что ни в одной стене не было дверей. Однако прямо передо мной в стене зиял небольшой проем. Я подошел к нему и глянул наружу. Там была пустота. Я совсем высунул голову, посмотрел вниз и обомлел: внизу ... ничего не было. Да, низ тоже был бел и безгранично пуст. Дом, где я находился, висел в пустоте. В ужасе я рванулся назад. В этот момент с той стороны окна появился Шавкат. Он был одет во все белое. Шавкат вдруг стал закладывать проем кирпичом. Он делал это так быстро, что комнату стал застилать сплошной мрак. Я рассердился и изо всей силы толкнул кирпичи, которые наставил Шавкат, и они посыпались в пустоту. Проем открылся. Комнату залил свет. Но это продолжалось недолго. Шавкат снова стал ставить кирпичи, чтобы закрыть проем. Я с той-же, возможно, даже большей злостью снова опрокинул эти кирпичи вниз. В открывшейся белизне стоял Шавкат. Он летел или стоял просто так. Комната была заполнена ослепительно белым светом. Шавкат начал отдаляться от проема и постепенно растворился в белизне. После этого из моего горла вырвался возглас: “Аллах акбар!” Еще один возглас: “Аллах акбар!”. Еще раз: “Аллах акбар!”

Я открыл глаза и бессознательно посмотрел вниз: Шавкат, словно ожидавший меня, издал сильный стон. Затем четко, с выражением сказал: “Съел все-таки!”,- и затих. Он умер.

Подошел фельдшер Холбай. Взял Шавката за руку, посмотрел на меня. И навзрыд заплакал. Побывав за два года в разных зонах и тюрьмах, я ни разу не видел, чтобы тюремный сотрудник плакал оттого, что умер заключенный. Заключенные плакали из-за друг друга, но чтобы это делал сотрудник администрации...

Однако я все ещё находился в состояния потрясения от той сцены, которая только что прошла перед глазами. Всё, что я знал о человеческой жизни и смерти, все мои материалистические взгляды разом рухнули. Я испытывал одновременно и ужас, и эйфорию.

Перед этим событием я лежал с температурой 40 градусов. После него температура резко упала, и в жарком, как баня, вагоне я стал дрожать от холода.

Фельдшер Холбай все ещё продолжал плакать. Наконец, он встал с места, повернулся к мне мокрым от слез лицом и попросил: “Сафар-ака, хотя-бы Вы пока не умирайте”.

Я ничего не смог ему сказать. Он ничего не знал о том, что я только что видел. Рассказывать-же об этом мне не хотелось. Но я знал одну вещь: этот полный белого света проем был входом на тот свет. Я подошел было к нему, но вернулся обратно. Мой товарищ Шавкат-же не вернулся, улетел через него. На самом деле, все заключенные в Узбекистане находятся перед этим входом. Впрочем, как и все люди на этом свете.

Это событие, случившееся на третьем году заключения, стало поворотным пунктом в моем восприятии жизни...

На рассвете мы прибыли в больницу для заключенных в Ташкенте. Труп Шавката (да будет милостив к нему Аллах!) и моё, все еще живое, тело сгрузили, положив на носилки.

В больнице я встретил Мамадали Махмудова, тоже прибывшего из Навои в тяжелом состоянии. Это была наша первая встреча в заключении. Я рассказал ему про удивительную историю в пути и смерть Шавката. Глаза Мастера увлажнились, и он сказал: “Сафар, ты будешь долго жить, должен жить”.

Через год, в августе 1996-го мы встретились с ним уже на свободе. Теперь Мамадали-ака говорил: “Мы будем долго жить, и будем жить в Узбекистане. Будем жить назло врагам. Узбекистан не чей-то личный участок, чтобы в нем бесконтрольно властвовать”.

Ситуация в “сангороде” была тяжелой. В разгар лета заключенные стали умирать один за другим. В древности наши предки говорили: “Пришла жара, пришла и “карга с косой”.

Комната, где мы лежали с Мамадали Махмудовым, опять находилась напротив морга. Холодильные установки в морге вышли из строя. Несколько дней специалисты пытались их отремонтировать, но ничего не выходило. Трупы начали вонять. Везде распространился тошнотворный запах. Раньше в комнатах было невозможно находиться из-за жары, и все выходили во двор подышать воздухом. Теперь-же туда невозможно было приблизиться. Мы вынуждены были сидеть в комнатах, закрыв окна и обвязав рот и нос полотенцами.

Общение с Мамадали Махмудовым продолжалось недолго. 26 июля меня снова этапировали в Карши. Снова та-же “прописка”, борона...

Однако “хозяин” не выглядел уже таким уверенным, как прежде и не грозился больше меня убить.

Меня вновь определили в 18-ю бригаду, где содержались больные. Численность её к тому времени увеличилась вдвое: из Навоийской колонии для туберкулезников в нее перевели 150 человек. Поменялся и начальник санчасти - вместо Рузибая Ибрагимова поставили человека из соседней зоны УЯ 64-33. Я встретился с ним и заявил, что туберкулезников к нам перевели незаконно. Он согласился, поскольку его направили к нам со строгим заданием добиться уменьшения смертности в нашей зоне, которая за 1995 год составила 140 человек.

В феврале 1996-го к нам в зону поступили еще двое политзаключенных - Мухаммад Раджаб и Мухаммад Исламов.

Мухаммад Раджаб находился в тяжелом состоянии, даже не мог поначалу вспомнить свое имя - так жестоко его избивали и мучали следователи.

22 марта полковника Алихайдара Кулымбетова арестовали при получении взятки. Зона, хоть немного, но вздохнула свободно. Однако те, кто под прикрытием “хозяина” тоже набивали карманы взятками, этого простить не могли. В конце апреля один из таких, начальник 17-й(хозяйственной) бригады капитан Эркин, под предлогом, что я не вышел на утреннюю зарядку, сильно меня избил. В результате меня были вынуждены опять положить в санчасть, где я пробыл до 3 июня.

В этот день, проснувшись, я сказал себе: “Вот, до свободы, даст Бог, осталось 57 дней”.

Все, однако, в это время меня избегали, так как по зоне вновь пошел слух, что “Бекчанова раскрутят” и никто не хотел стать соучастником, либо свидетелем этого дела.

Было 7 утра, когда из “балабола” раздалось:

-Заключенные Мухаммад Исламов и Сафар Бекжан! Быстро подойдите к зданию администрации!

Администрация никогда официально не называла меня так. Размышляя, в чем дело, я не торопился идти...

Выйдя из санчасти, я увидел перед зданием администрации группу незнакомых офицеров в высоких званиях. Мухаммад Исламов непринужденно разговаривал с ними.

Когда я подошел, Мухаммад Исламов объявил со смехом:

-Вот идет человек, который сам не верит, что он Сафар Бекжан!

Офицеры тоже засмеялись и поздоровались со мной за руку, чего в отношении заключенного мне видеть прежде не приходилось.

-Неужели человек, которому подарили свободу, может спокойно лежать?!, -весело воскликнул один из них.

-До Cвободы, даст Бог, осталось 57 дней, -невозмутимо ответил я.

Тут вмешался Мухаммад Исламов:

-Сафар, собирай вещи, сегодня отправляемся домой.

После этого мы вошли в здание. Мухаммада Исламова завели в одну комнату, меня в другую. Начальник спецотдела Орзимурад Фармонов, несколько месяцев назад бивший меня ногами по лицу, протянул постановление Кабинета министров Узбекистана. Оказалось, что это было решение об объявлении Демократической партии “Эрк” вне закона. Я должен был написать, что “поддерживаю решение о запрещении деятельности своей партии” и расписаться.

Я посмотрел на Фармонова, но он отвел глаза. Вероятно, это случилось с ним в первый раз.

-Я не буду подписывать эту бумагу. До выхода из заключения мне осталось 57 дней, потерплю. Я не добиваюсь амнистии.

-Если так, пишите, что хотите, -неожиданно согласился Фармонов.

Что я и сделал.

Многие не могли поверить, что нам возвращают то, что когда-то отобрали. Прощаясь с нами, кто-то плакал, а кто-то смеялся. Надежда обрести когда-нибудь свободу появилась в этот день и у других политзаключенных.

Мы вышли из зоны. До центра Карши доехали с офицерами. Дальше мы должны были добираться сами -вначале в Самарканд, а затем в Ташкент.

Я вспомнил 1993 год и решил проверить, нет ли за нами кого-нибудь от “кума”. Карши небольшой город и нам хватило часа, чтобы обнаружить за собой “хвост”. Одним словом, на свободе, которую мы не видели три года, ничего не изменилось. Но прежними были не только они, но и мы. Так же, как в зоне, я понял: придется бороться снова.