Перенос столицы Казахстана, на первый взгляд, не обделен вниманием СМИ. И тем не менее, отражение этого события в сознании общества представляется не совсем адекватным, по крайней мере, по двум обстоятельствам.

Во-первых, масштаб обсуждения явно не соответствует значимости факта. Даже в казахстанской прессе. С одной стороны, официальная пропаганда ведет кампанию достаточно робко и вяло, как бы с оглядкой на негативную реакцию общества. С другой стороны, оппоненты этой идеи тоже явно придерживают пафос, ограничивают себя в выражениях и характеристиках – во всяком случае, в сравнении с тем, как эта тема обсуждается на обыденном уровне, простыми гражданами. Налицо двойная, встречная самоцензура.

Во-вторых, едва ли не большая часть дискуссии ведется в подчеркнуто легковесном стиле, с обилием иронии и более или менее осторожных острот – как будто речь идет о неудавшемся кинофестивале, а не о политическом факте исторического значения. Серьезное, компетентное исследование проблемы практически отсутствует. Журнализм явно преобладает над профессиональной аналитикой. Складывается впечатление, что наиболее авторитетными экспертами эта тема не воспринимается как серьезная, заслуживающая сколько-нибудь углубленного разбора. Специалисты в области экономики, демографии, регионалистики, экономической и политической географии, архитектуры и градостроительства и т.д. прикасаться к этой теме то ли боятся то ли брезгуют. Короче говоря, тон явно не соответствует размерам бедствия. Можно представить себе масштаб, накал и глубину полемики, если бы в России тема переноса столицы из Москвы куда-нибудь на Урал или в Сибирь из разряда идеи фикс нескольких геополитически озабоченных депутатов перешла в группу проектов, имеющих хоть сколько-нибудь реальную перспективу.

В этой сниженности дискуссии, видимо, сошлись оба основных фактора: опереточность самого предприятия – и полупридушенное состояние публичной политики Казахстана, зажатость общественного мнения и средств его выражения.

Как бы там ни было, имеет смысл по возможности реально оценить значимость события. Тем более, что перенос столицы – дело всегда небезобидное. Пусть сейчас это всего лишь дорогой неудавшийся спектакль. Но завтра выяснится, что это уже не просто плохие декорации, а жесткая геополитическая и социально-экономическая реальность. И возможно, тогда массовое ерничанье по этому поводу покажется слишком легкомысленным.

Достаточно сказать, что на территории постсоветского пространства эта затея является совершенно исключительной (если не иметь в виду чисто символическое назначение Санкт-Петербурга культурной столицей России, практически не имевшее никаких реальных последствий).

Более того, прецеденты такого рода, известные из мировой истории, можно пересчитать буквально по пальцам: начиная с “Нового Рима” – Константинополя, переноса испанской столицы из Толедо в Мадрид и исторических метаний столицы России, и заканчивая опытом Вашингтона, Берлина и Бонна, Киото и Токио, Стамбула и Анкары, Рио-де-Жанейро и Бразилии, Карачи, Равалпинди и Исламабада. Столицы переносились не раз, но исключительность этого мероприятия надо оценивать, исходя из пропорции – в сравнении с тем, сколько столиц избежало этой участи, сколько поползновений и проектов такого рода было отвергнуто или просто “замотано” жизнью.

Таким образом, уже сама история задает ряд выдающихся прецедентов, который предъявляет к инициативам такого рода определенный масштаб требований, взывает к серьезной исторической ответственности. Одно дело петь под гитару во дворе, а другое – пытаться выйти на одну сцену с Паваротти и Пугачевой.

Проблема усугубляется тем, что в данном случае мы фактически имеем дело не столько с переносом столицы из одного города в другой, сколько с созданием нового столичного градообразования. И это происходит на фоне “увольнения” Алма-Аты – лишения столичного статуса и функций города, который в течение всех предшествующих десятилетий интенсивно и целенаправленно, с затратами гигантских средств всего СССР, формировался именно как столица. Такого размаха именно столичного строительства и благоустройства знали в то время далеко не все республики Союза.

Проще говоря, перенести столицу России из Москвы в Санкт-Петербург – это значит переместить чиновничество, архивы, особо уникальные средства спецсвязи и ряд посольств. В случае же Казахстана это значит бросить только что (по историческим меркам) отстроенную столицу и практически заново построить новую на не самом приспособленном для этого месте. В этом плане брошенные президентские и правительственные комплексы Алма-Аты значат с практической и символической точки зрения ничуть не меньше, чем акмолинские “потемкинские деревни” из отрывающегося пластика. Как гласит народная шутка, президент Назарбаев, покидая Алма-Ату, подарил свою резиденцию детям. А министерство финансов – внукам...

Кроме того, в оценке такого рода инициатив важно учитывать и социально-экономическое положение страны. Одно дело, когда процветающее государство позволяет себе такое роскошество, как строительство новой (а по сути дела, еще одной) столицы. Другое – когда этот новострой осуществляется на фоне широкозахватного социально-экономического кризиса, выхода из которого в ближайшее время не видно, но который, наоборот, имеет тенденцию усугубляться по нарастающей, в экспоненциальном режиме. (Ссылки на внебюджетные источники мало убедительны: нетрудно догадаться, что даже если иностранные фирмы оплачивают вход на казахстанский рынок “добровольными” вливаниями в стройку, они затем с запасом компенсируют эти свои затраты, закладывая их в цену продукта, а значит – за счет населения).

На самом деле, перемещение столицы в данном случае в большей степени связано с тем, что по терминологии одного небезызвестного политолога, можно было бы назвать “виртуальной политикой”. Не решая реальных проблем социально-экономической жизни страны, власть пытается в сфере символических решений компенсировать свою практическую недееспособность. Не выполняя повседневных обязанностей перед населением, она придумывает себе экстраординарные функции, заменяет ответственность перед народом – “ответственностью перед историей”. В политологии этот феномен известен как “маленькая победоносная война”.

На постсоветском пространстве можно найти немало примеров такого рода отвлекающих маневров власти. Однако казахстанский опыт в этом отношении едва ли не уникален. По масштабам действий и по провальности реальных и символических результатов он уступает разве что чеченской войне. (Будущее покажет, уступает ли он этой войне по теневой прибыльности для заинтересованных лиц, особенно если иметь в виду соответствующие пропорции бюджетов Казахстана и России).

Весьма показателен выбор формы и содержания маневра. Этот выбор не случайно осуществляется в жанре титанического переустройства. Здесь проявляется скрытая, глубинная идеология власти, в основе которой – убежденность в том, что в политически и исторически значимых действиях чрезвычайность должна преобладать над повседневностью, концентрация над рассредоточенностью, аврал над систематичностью, глобализм над локальностью. В историю, по этой логике, выносят кони кавалерийские, а не те, на которых пашут. Созидание здесь мыслится как неизбежно сопровождаемое разрушением, утверждение – отрицанием. Это не достраивание, а ломка. Здесь ничего значительного нельзя сделать, не отменив сделанного до тебя. Преемственность подавляется пафосом разрывов и скачков. “До основанья, а затем...” Несостоявшееся “затем” перекрывается новым “до основанья”. И так до бесконечности... Или до смены режима. В случае, если такая смена на данном отрезке развития общества в принципе возможна.

Вообще говоря, феномен Акмолы/Астаны достаточно разоблачительно характеризует степень демократизма общественно-политической жизни Казахстана. Вряд ли что-либо подобное было бы возможно, если бы в стране была нормальная оппозиция, если бы все “сдержки и противовесы” не были в кармане у президента, если бы на горизонте маячили альтернативные лидеры, готовые расписать акмолинские художества власти пусть даже в личных политических целях. Наконец, если бы и сама власть ощущала себя не вечной и никому не подконтрольной, а “подвешенной” на сменяемости, на самой что ни на есть рутинной ротации.

Эти рассуждения имели бы в основном академический смысл, если бы не перспектива ближайших парламентских, а главное, президентских выборов в Казахстане. По Конституции первые должны пройти в 1999 году, а вторые – в 2000. Если эти предвыборные кампании будут проходить хоть в сколько-нибудь цивилизованном, демократичном или даже просто законосообразном режиме, тема Акмолы/Астаны, несомненно, выйдет в ряд центральных. С точки зрения любых, даже самых элементарных политических технологий, оппоненты нынешнего президента Казахстана просто не смогут не разыграть акмолинскую карту.

Во-первых, потому что это карта явно козырная. Обычно развернутая, многопозиционная критика власти допускает не менее развернутые препирательства, великое забалтывание, в котором постепенно исчезает суть дела, а ситуация с правыми и виноватыми становится безопасно запутанной. В случаях, подобных акмолинскому, все иначе – здесь работает целостный образ, гештальт. Акмола буквально напрашивается на то, чтобы кто-то сделал из нее символ, пароль, апофеоз всего негативного, что есть в нынешней казахстанской политике. Здесь политическая эстетика перебарывает любую логику, сложившийся “телесный” образ оказывается сильнее самых обстоятельных оправдываний. Без особых усилий “акмола” делается именем нарицательным. После чего “склеивается” с образом действующего президенства – со всеми вытекающими последствиями в области PR.

Во-вторых, акмолинская карта для оппонентов нынешнего президента крайне выигрышна тем, что ее практически нечем крыть и на сугубо рациональном уровне. Мудрый Замысел здесь проходит еще меньше, чем Исторический Подвиг. Профессиональная экспертиза для данного проекта губительно опасна. Она может приблизить разоблачение и тех просчетов, которые пока оставлены на долю безжалостной, но неторопливой истории.

С этой точки зрения вырисовывается, может быть, и не самый очевидный, но тем не менее вполне принципиальный ракурс проблемы – взаимоотношение данной инициативы с задачей удержания, самовоспроизводства власти. Ведь в подобных ситуациях политик не может думать только об исторических свершениях, игнорируя свое нынешнее положение и ближайшие перспективы развития политической ситуации. Затевая такое мероприятие, он либо мыслит себя несменяемым на достаточно долгий (превышающий обычный президентский) срок – либо вынужден просчитывать эту акцию как важнейший сюжет предвыборного процесса. В первом случае он как бы ломает через колено сопротивление “материала” и общества как практически и политически малозначимое. Во втором – он полагает, что затеваемая акция если и не принесет ему победы на следующих выборах, то во всяком случае не станет одним из главных факторов возможного поражения.

На самом деле, все несколько сложнее.

Первый вариант имеет подварианты, например, если несменяемость автора акции заменяется более мягким обеспечением преемственности курса – квазидинастическим, вассальным и т.п.

Во втором случае тоже возможны подварианты, например, в форме “заигрывания через колено”, когда государственный лидер соблазняет население не тем, что потрафляет его настроениям, а тем, что поражает его воображение непомерной уверенностью, силой политической воли и безоглядной активностью, готовностью, а главное способностью идти поперек всего и вся. Тогда его конкуренты становятся ему просто несомасштабными. Бывает, что выбирают “Ужасного, но Великого”, отказывая просто нормальным.

Возможны, видимо, и промежуточные, смешанные варианты, когда, например, величие деяния делегирует его автору право на то, чтобы указывать на преемника, призванного довершить начатое.

Все это отнюдь не сводится к личной судьбе деятеля. По большому счету речь идет о судьбе начатого предприятия. Если такого рода соображения не принимаются в расчет, то это означает совершенно безответственное отношение к затеянному. А значит, и к стране, которая вынуждена на протяжении жизни одного поколения переживать не только начала, но и концы “великих свершений”. Проще говоря, деяние должно быть с самого начала каким-то образом застраховано от того, что следующий преемник власти не объявит его сумасбродной прихотью предшественника и не вернет все на круги своя под рукоплескания народа. И дело даже не в историческом позоре, а в гигантской растрате национального потенциала, в травме не только материальной, но и моральной. Бывает, “детям” тоже приходится краснеть за чудачества “отцов нации”.

Однако создается впечатление, что нынешняя власть в Казахстане мыслит себя несменяемой. Об этом неявно свидетельствует даже само название официальной программы – “2030”, в просторечье – “двадцать-тридцать”. При нормально ротируемом президентстве такие залеты на тридцать лет в следующий век воспринимались бы по меньшей мере сомнительно. Что делать, если другой президент обозначит новые ориентиры и новые сроки?

Не менее показательна символика другой авторской программы Назарбаева – “Десять простых шагов навстречу простым людям”. Оставим в покое китайскую манеру вводить в имена программ конкретные числа, выдающую скрытый магизм подачи проекта. Здесь строится особое политическое пространство, в котором “непростые люди” делают шаги навстречу “простым”, мыслимым как носители пассивной благодарности.

В свете вышесказанного одновременно и странным и отчасти понятным выглядит стиль, в котором Назарбаев осуществляет свой проект переноса столицы. Пожалуй, главная черта этого стиля – не всегда с первого раза объяснимая торопливость. Такое впечатление, что жанр деспотического Свершения здесь перемешан с околодемократической неуверенностью в собственном положении. В самом деле, диктатор может не спешить, хотя бы потому, что “на его век хватит”. Лидер-демократ спешить не может, потому что это предприятие является его личным делом в последнюю очередь; для него принципиально важна Процедура – обсуждение, экспертиза, согласования, утверждение, авторский надзор участников проекта. Только так он может застраховать проект от чрезвычайных “сбросов”, таких же волевых и скоропалительных, как и начало.

С этой точки зрения редуцированность процесса принятия решения и его реализации выглядит уже просто демонстративной. Все делается исключительно личным мановением. И притом так, чтобы по времени уместить эпопею в нынешнее президентство. Что не может не иметь для проекта пагубных последствий. Здания возводятся до утверждения генплана. Фасады декорируются при полной разрухе на задворках, да и те облетают. Аппаратные проблемы решаются резней по-живому. Даже идеологическая и пропагандистская поддержка не поспевает за политическим рукоделием. Причем эта не успевающая сама за собой реальность все же отстает от назначаемых сроков, которые то и дело переносятся.

Это – типичные черты “слабого авторитаризма”, о котором уже начинают заявлять даже в казахстанской прессе. Власть делает “что хочет”, но при этом мало что может. Ей ничто не противостоит, кроме ее собственной неспособности держаться своих же решений и обязательств.

При этом неудачная скоропалительность деяний тянет за собой галопирующий политический процесс. На фоне легкости, с которой переносится столица, совсем уже невинными кажутся перспективы свободного переноса сроков выборов. Легкость переименований, меняющих не только форму, но и суть Имени, встает в один ряд с подменой выборов референдумами и т.п. Это один стиль, одна стратегия. На провалах в политической географии вызревает новая “Акмола в политике”. Прием переноса и подмены становится едва ли не ключевым в технологии самовоспроизводства власти.

Однако есть, по крайней мере, два соображения, которые ставят под сомнение эффективность такого рода стратегии.

Одно чисто тактическое. Спасать ситуацию усилением авторитаризма режима можно лишь очень недолгое время, да и то ценой многих политических потерь и с усугублением расплаты в будущем. Демократия делит ответственность; диктатура ее жестко – и жестоко! – концентрирует.

Стратегическое соображение связано с тем, что такого рода волевой титанизм сейчас уже вообще выпадает из духа времени. Новая столица Казахстана постоянно рекламируется как город будущего, как прорыв страны в ХХI век. Но постсовременной цивилизации именно такие “прорывы” и претят. Всему насаждаемому и радикально новому здесь противостоит преемственное и естественно растущее. Это культура аккуратной реконструкции, а не новостроя.

Причем дело здесь уже не в качестве этого новостроя, а в его паранормальной искусственности. Кстати, именно гениальный проект Бразилиа, выполненный такими мастерами, как Коста и Нимейер, стал одним из символов отживающего модернизма. Это классический пример того, как хорошо запроектированная и отстроенная архитектура оборачивается лишенным жизни, холодным макетом, реализованным в натуральную величину. Что же можно ожидать от проекта, который не только воспроизводит позавчерашние модернистские стили, но и некудышно реализуется, отдает пародией, будто специально задуманной историей для того, чтобы человечество весело попрощалось с трагедиями эпохального переустройства?

Но эта же новая цивилизация принципиально запрещает и какие-либо апелляции к будущим эффектам, которыми якобы воспользуются потомки за счет нынешних поколений. Исторический опыт показывает, что со временем эволюция достигает того же и даже большего, чем революционные рывки. Если “счастье” потомков строится на бедствиях предков, оно неизбежно оказывается аморальным и ущербным, влекущим за собой новые расплаты.

Демократия как раз и является политическим гарантом культуры “актуальной повседневности”. Общество может построить себе или лидеру пирамиду – но только с общего согласия. А для этого требуется развернутый диалог власти и народа, независимая экспертиза, соблюдение процедуры. Ссылки на то, что нынешние деяния оценят потомки, здесь не проходят. Это принципиально другая культура Времени. Ныне живущие поколения впредь вообще не считаются обязанными платить за то, что кто-то оценит неизвестно когда и почем. И наоборот, будущее здесь рассматривается как приватное пространство других поколений, в которое вторгаться с непрошенными благодеяниями, мягко говоря, некорректно. Думать за себя означает здесь проявлять уважение к другим.

В то же время, действующая демократия – это то, что обеспечивает защищенность общества от разного рода рискованных макропроектов, в которых возможный профит перекрывается не менее вероятными издержками, чреватыми тем, что в ядерной стратегии называется “непримлемым ущербом”. Эта защита реализуется в том числе (или даже прежде всего) именно на выборах. Поэтому не исключено, что судьба Акмолы будет решаться не в отдаленном будущем, а в зависимости от ближайших перспектив политического процесса в Казахстане. И чем ближе эти сроки, тем сложнее судьба этого проекта. Если пока не в реалиях государственного строительства, то во всяком случае в его общественной, в том числе международной репутации.