Публикуемое ниже интервью с одним из наиболее интересных адвокатов России Генри Марковичем Резником посвящено на первый взгляд достаточно узкому вопросу – использованию уголовно-правовых норм для ограничения свободы слова.

Казалось бы, ну какие могут быть проблемы, если ты подлинный профессионал и соблюдаешь этические принципы профессии, что тебе может угрожать?

Так вот, опыт российской журналистики показывает, что это не так, далеко не так. К примеру, вопрос об уголовной репрессии “завязан” не на проблемы профессионализма в журналистике, а на механизмы функционирования власти. Пожалуй, сейчас нет такого журналиста, который писал бы без оглядки на возможные последствия: все они уже научены горьким опытом коллег, а часто и своим собственным. К тому же любой проблемный или потенциально конфликтный материал чаще всего внимательно вычитывается не только редактором, но и юристом.

Однако, механизм возбуждения уголовного дела, как мы ниже выясним, запускается по собственной логике и может быть совершенно не связан с “тяжестью” реально содеянного.

Со свободой слова, как оказывается, можно бороться вполне легально (а отныне и навеки, хочу верить, в России можно будет действовать только легально) и действующее законодательство этому никак не препятствует, более того, способствует. Для чиновника в таком легальном действии есть даже некий шик, есть и повод продемонстрировать и прокуратуре и суду, кто в доме хозяин, призвав последних к солидарности.

Актуально ли то, что обсуждается в интервью с Г. Резником для других стран бывшего СССР? Думаю, более чем.

Действительно, мы выросли из одной страны и хотя бы чисто номинально из одного правового пространства. Мне даже иногда кажется, что мы живем все еще в одной стране, но с разными названиями. Но еще более важно то, что мы выросли из одной “административной культуры”, из одного типа отношений между личностью и государством, выросли из одного менталитета.

На самом деле Россия сейчас представляет собой не менее пеструю картину, чем бывший СССР. По тем процессам, которые происходят в России можно с достаточно большой степенью уверенности говорить и о том, что происходит или будет происходить в других частях бывшего СССР.

Испуг от российского кризиса и понимание неизбежной бюрократической реставрации (а в некоторых новых государствах ее проводить и нужды нет никакой) уже в ближайшее время приведет к особой позиции и особой политике в отношении печатного слова.

Замечу попутно, что столь глубокая надежда журналистов в странах ближнего зарубежья на то, что бизнес им поможет, он их союзник – большая иллюзия. Бизнес и сам смотрит в рот власти, а тот, что имеет финансовую возможность “поддержать” (купить) прессу, как правило, с руки этой власти и кормится. Кстати, свобода слова – это первое, чем готов пожертвовать такой бизнес. Во всяком случае, в России это так.

СВОБОДА СЛОВА И УГОЛОВНАЯ РЕПРЕССИЯ

Интервью с Генри Резником

Чижков С. Генри Маркович, за последнее время обозначился рост числа возбужденных в отношении журналистов уголовных дел по статьям 129 и 130 УК РФ. Из разговоров с нашими региональными корреспондентами я заключаю, что реальность уголовной репрессии они переживают очень остро: даже самые невинные высказывания стали вызывать ярость чиновников.

После дела Поэгли все были убеждены, что то был единичный случай, что Грачев просто не мог не ответить, а “Московский комсомолец” мог бы опубликовать те же самые материалы, но сделать это более профессионально и не нарываться. Через год после вынесения судом обвинительного приговора Леонид Никитинский с нескрываемой иронией писал: “Адвокат Генри Резник в своей речи на суде и в своих выступлениях после суда, профессионально делая страшные глаза, утверждал, что привлечение Вадима Поэгли к уголовной ответственности <...> может стать опасным прецедентом и открыть дорогу для массы аналогичных мер, при помощи которых “третья” власть завтра же задушит “четвертую” в угоду самолюбивым представителям “первой” и “второй””.

Итак, мы видим, что меняется самоощущение журналистов, резко растет число возбужденных уголовных дел. Ваш прогноз, похоже, сбывается?

Резник Г. Хотите еще прогноз? Проследите, ни одно из этих возбужденных дел до суда не дойдет.

Опасность статей об оскорблении и клевете в УК в том, что они могут стать действительно очень серьезной уздой для неугодных журналистов. Объясняю почему. Обе эти статьи по композиции своей, по законодательной технике очень разнятся: оскорбление – резиновая статья, каучуковая абсолютно. Давайте посмотрим, как формулируется состав преступления: “Оскорбление, то есть унижение чести и достоинства другого лица, выраженное в неприличной форме”.

Если вы обратитесь к разъяснениям Верховного суда, работам разных ученых, то, в общем, относительно неприличной формы ничего внятного никто не говорит. Авторы сами пользуются оценочными суждениями. Вот, мол, оскорбление, это действие крайне циничное, не совместимое или противоречащее общепринятым нормам и правилам человеческого общения, общежития. Сами понимаете, – непонятное определяется через еще более непонятное. А что такое общежитие? И так далее... По этой причине здесь возникает целый ряд очень сложных вопросов.

Если мы обратимся к практике Правительствующего Сената, а это высшая судебная инстанция России в те времена, к практике Уголовного департамента Правительствующего Сената, то мы обнаружим для себя много интересного по интересующему нас вопросу. Там мы найдем более 100 постановлений и определений по конкретным делам, где рассматривается вопрос отграничения обиды, оскорбления от клеветы. Там есть удивительные, поразительные вещи. Наиболее яркий пример: “блядь”* – это оскорбление или клевета? Так вот там есть несколько постановлений, где говорится, когда слово “блядь” надо толковать как оскорбление, а когда оно, собственно говоря, должно проверяться на предмет истинности, правда это или неправда.

Что касается понятия “вор”, то понятие оскорбительности от этого слова ушло**: человек либо вор, либо не вор, тут нет никакой неприличной формы. Сейчас то определение оскорбления, что это обобщенная оценка личности, выраженная в неприличной форме (и опять эта неприличная форма), целиком отдается на откуп правоприменителю. Естественно, что при такой каучуковости эта норма становится опасной. Именно это я и увидел в деле Поэгли, я увидел в нем, безусловно, опасный прецедент, когда для того, чтобы расправиться с неугодным журналистом, который опубликовал правду, возбуждается дело об оскорблении. Так вот, вместо того, чтобы исследовать, правда или нет то, что он опубликовал, оказывается, достаточно придраться к инвективной, обвиняющей, лексике.

Что же касается клеветы, то тут другая ситуация. Здесь состав сконструирован таким образом, что практически виновность в клевете доказать невозможно. Это распространение заведомо ложных сведений. Заведомость – вещь вообще очень тяжело доказуемая. Заведомость означает, что преступление совершено с прямым умыслом.

Но вернусь к оскорблению. Это ведь вообще фантастика! У нас в стране в 60-ые годы, когда хотели расширять основание уголовной репрессии, изменяли азбучные положения уголовного права. Ну, например, как вы полагаете, изнасилование – это умышленное преступление? Оно вообще всегда было умышленным и только умышленным. А вот изнасилование несовершеннолетней по постановлению Пленума Верховного суда (оно, правда, сейчас уже отменено) стало неосторожным преступлением. Привлекать за изнасилование несовершеннолетней надо не только тогда, когда знал и осознавал, что имеет дело с несовершеннолетней, но и тогда, когда не знал, но мог и должен был сознавать.

Таким же образом претерпела изменение конструкция хищения. У хищения, понятно, есть корыстная цель. Но у нас стали в качестве хищения квалифицироваться “хищения” в пользу третьих лиц. Например, привлекались к ответственности и осуждались на 15 лет, а может быть были и расстрельные приговоры, руководители, которые неосновательно начисляли премию рабочим. Корысти никакой нет, просто удержать надо рабочую силу на предприятии, вот они и выписывали премиальные и, как считалось, какие-то инструкции нарушали.

Так вот этот ужас расширения основания уголовной репрессии коснулся оскорбления и клеветы. Как Вы думаете, оскорбление – это умышленное преступление?

Ч.С. Думаю, да. Может быть не всегда четко рационализированная, но какая-то интенция на оскорбление должна быть?

Р.Г. Я считаю, что оскорбление может осуществляться только с прямым умыслом, а у некоторых наших ученых получается, что оскорбление может быть и с косвенным умыслом. Кстати, в одном из комментариев к УК сказано, что оскорбление совершается только с прямым умыслом, а в другом комментарии говорится, что оскорбление может совершаться и с косвенным умыслом.

Я покажу, в чем тут опасность на примере клеветы. Там заведомость является обязательным условием состава преступления, то есть я вот знаю, что это – белое, но говорю, что это – черное. Расширительное толкование заведомости приводит к тому, что, мол, некто не просто знал, а сознательно допускал. Так вот, если практика пойдет по этому пути, то будет парализована вся журналистика. Ну, например, журналист получил какой-то материал, проверил его по двум другим источникам и опубликовал какие-то сведения. А ему говорят: “Ну, а ты допускал, что это могут быть неверные сведения, сомнения-то у тебя были?” “Ну, конечно, сомнения всегда есть”. “Ага, вот ты и попался: значит, ты сомневался, то есть сознательно допускал, что это могут быть и неверные сведения!”

Понимаете, что получается. Оказывается, можно возбудить уголовное дело против, допустим, журналиста, а возбудить его можно просто по факту неточности, просто констатируя неточность в материале, и крутить его, особенно если это где-то в регионе. Перспективы довести его до суда могут быть очень слабыми, но крутить его можно аж 6 месяцев.

Ч.С. Хотелось бы, чтобы сбылся Ваш прогноз о том, что те многочисленные возбужденные уголовные дела не дойдут до суда. Но настораживает как раз то, что дела можно возбуждать по самым пустяшным основаниям и “крутить” их аж 6 месяцев, совершая при этом самые разнообразные следственные действия. Странно, до суда дело так и не дошло, а журналист уже серьезно пострадал: быть под следствием 6 месяцев – не самое приятное занятие. К тому же, какое это будет оказывать воздействие на свободу слова, особенно в регионах?

Кстати, Вы знаете, что по обвинению в клевете всего полтора месяца назад была осуждена журналист Елена Егерева. Суд признал ее виновной и по статье 129, части 2 приговорил к одному году исправительных работ с удержанием из заработной платы 10% в пользу государства, а Галине Старовойтовой, которую она оклеветала, журналист выплатила 1 рубль в качестве компенсации. Журналисту не удалось доказать в суде то, что она писала в статье, а именно, что Старовойтова была уволена с поста советника Президента якобы за то, что ее муж взял крупную взятку за организацию интервью с Ельциным.

Р.Г. Нет, про это дело я ничего не слышал. Вот, кстати, интересная ситуация. В уголовном процессе юридическая обязанность доказывания лежит на обвинении. Но очень часто по таким делам фактическое бремя доказывания лежит на обвиняемом, то есть складывается такая ситуация, что если сейчас обвиняемый не опровергнет доводы обвинения, то, скорее всего, суд сочтет эти доводы достаточно убедительными и вынесет обвинительный приговор.

Ч.С. Интересно, как обстояло дело с доказательством заведомости. Ведь клевета – это не просто распространение ложных сведений, а распространение заведомо ложных сведений, порочащих достоинство и подрывающих репутацию. Те сведения, которые опубликовала Егерева, вне всякого сомнения, “порочили” и “подрывали”, но была ли тут заведомость?

Р.Г. Я не знаю, как была построена защита Егеревой, как сама Егерева защищалась, ведь не могла же она не защищаться вообще. Может быть, не было предоставлено никакой информации, может быть, была ссылка на источник, который журналист не хотел раскрывать... Тут доказательства оцениваются по внутреннему убеждению. Суд по внутреннему убеждению мог посчитать, что имело место распространение заведомо ложной информации.

Я вообще не люблю комментировать дела, в которых не принимаю участия. Поэтому, то, что я сейчас говорю, это некие более общие, как вы понимаете, соображения, а не комментарии по делу.

Ч.С. Я и сам бы хотел остаться на почве более общих соображений и умозаключений. Но чтобы их сделать, приходится привлекать какой-то фактический материал. И вот еще одно из последних дел. Иосиф Кобзон обвинил Дмитрия Быкова в оскорблении, которое ему было нанесено публикацией в “Собеседнике” статьи “Полный Кобзон”, точнее, содержащимися там высказываниями и утверждениями.

Р.Г. Что-то слышал. “Прикалывался” Дима, да?

Ч.С. Прикалывался? Возможно, но не Дима, а Наум Ним. Последний написал статью “Иосиф и его братаны”. Мне трудно определить ее жанр, но получилась она ироничной и жесткой, может быть, даже крайне нелицеприятной. Быков, будучи редактором, решил смягчить некоторые высказывания и оценки, а некоторые фрагменты исходной статьи просто изъял, ну и название изменил. Кобзона эта публикация очень задела. Понимаю его, и я бы расстроился, обидно про себя “любимого” такое читать. Но оскорбления там нет, нет там и неприличной формы, ни в исходном тексте Наума, ни в опубликованном. Есть там обидные выражения типа “оральные способности”, но из текста видно, что имеется в виду смеховая оппозиция “вокальные – оральные”, и никаких сексуальных ассоциаций с оппозициями типа “оральные – генитальные”, или “оральные – анальные”, или вообще какого-то намека на сексуальные предпочтения Кобзона и в помине нет. Да и статья-то вышла задолго до того, как “Овальный кабинет” в “американском” Белом доме был переименован в “Оральный”, так что даже нельзя заподозрить авторов статьи в желании вызвать у читателя какие-то косвенные коннотации.

Но оказывается, что как оскорбление может квалифицироваться эстетическое в основе своей суждение или оценка. Процитирую Нима-Быкова: “Оставим на время в стороне великий дар, которым в наказание всем нам наградили высшие силы Иосифа Давыдовича (его оральные способности предоставляют ему дополнительные возможности в неугомонном стремлении творить, вытворять, и приобретать всевозможное добро)”. Именно это предложение, насколько я знаю, послужило основанием для уголовного обвинения.

Как бы то ни было, а уголовное дело возникло и даже дошло до суда. А если будет обвинительный приговор, то, как будто бы, он будет мягким. Ну чего копья-то ломать, тем более, что снова будет амнистия, как это было у Поэгли или у Егеревой. Казалось бы, ничего страшного. Но это будет еще один прецедент и не менее опасный, чем в случае с Поэгли.

Р.Г. Если продолжать разговор в общем плане, то тут я вижу вот какую проблему. Если пойдет практика расширительного толкования оскорбления, то под запретом могут оказаться многие жанры. К примеру, Вадим Поэгли писал, обращаясь к Грачеву: “Павел Сергеевич, вы выйдете на свободу еще молодым, полным сил мужчиной”. Ну что сказать?! Понимаете, в чем дело, журналист имеет право на выбор жанра, на форму. Вообще, литературная форма, если конечно там нет нецензурных выражений (ненормативной лексики), не может преследоваться в уголовном порядке.

Ч.С. В дополнении к вопросу о форме. По статье об оскорблении возбуждалось дело по поводу публикации коллажа, где к изображению скульптуры Микеланджело – “Давиду” – был подмонтирован портрет председателя Государственного совета Удмуртии. Вещь совершенно безобидная, тем более что поводом к этому стал вполне реальный факт: этого чиновника одна из газет объявила победителем конкурса “Идеал мужчины”.

Р.Г. Слышал об этом. Что тут скажешь, бред какой-то!

Ч.С. Генри Маркович, давайте теперь взглянем на оклеветанных и оскорбленных. Это крайне важно для понимания ситуации. Кто они? Оказывается, это все министры, генералы, депутаты, губернаторы и иные крупные чиновники. Только один из них – генерал в отставке, некогда очень влиятельный, все же остальные – это действующие должностные лица, причем, крупные государственные чиновники или местные “царьки”. Мне не известно ни одного случая, когда бы уголовное дело в отношении журналиста возбуждалось по заявлению рядового гражданина.

Р.Г. В деле Поэгли (когда они писали, что Поэгли оскорбил Грачева как человека и должностное лицо) я указал на то, что оскорбление – это преступление против личности, а не против должности. И в одной из своих статей я писал о том, что вес чиновных должностей и блеск генеральских погон кладется на чашу весов в споре, что недопустимо.

Ч.С. Действительно, люди часто себя не отличают от должности, которую занимают, при этом многие уверены, что чем выше пост, который они занимают, тем большим достоинством обладают. Представляю, как они в таком случае оценивают и относятся к чести и достоинству своих подчиненных и вообще людей “нижестоящих”. Ничего не скажешь, картина грустная.

Однако, я не это имел в виду, когда начинал разговор об оскорбленных и оклеветанных. Я имел в виду, вообще-то, несколько иной аспект проблемы. Мы видим, что это не рядовые граждане, это все люди, в руках у которых реальная власть, ее реальные рычаги. У них есть возможность оказать давление или каким-то иным образом “принудить к пониманию” лицо, от которого зависит возбуждать или не возбуждать уголовное дело. У меня создается впечатление, что в подобных делах для чиновника важно не только и не столько наказать какого-то журналиста, сколько показать всем, кто в доме хозяин, показать это и прокуратуре и суду в том числе.

Ну вот просто вопиющий пример. Глава исполнительной власти одного очень крупного города, будучи стороной в споре, просто так взял и навестил судью перед началом судебного заседания, имел с ним довольно продолжительную беседу, а потом они вместе вошли в зал суда. Чиновник всем своим видом показывал собравшимся, что у него, как говорится, все схвачено. Что это?

Я не буду вдаваться в анализ того, что есть власть и как себя ощущает человек при власти, и какова культура власти в нашей стране. Однако, создается впечатление, что реализуются какие-то жутковатые кафкианские сюжеты. Действительно, человек, попавший в уголовный “процесс” не может из него выбраться. “Процесс” идет сам по себе вне зависимости от того, сочувствует ли ему следователь или нет (а чаще всего как раз сочувствует). И даже если дело закрывается, то оно потом вновь где-то наверху открывается, и вновь идут весьма вежливые допросы. Вспомним дело Колесникова. Следователи неоднократно закрывали дело за отсутствием состава преступления, но оно вновь и вновь инициировалось сверху.

Р.Г. Конечно, большинство таких дел спускается сверху. Указание дали...

Ч.С. Не видите ли Вы здесь нарушений?

Р.Г. Как не видеть... В моей практике есть такие случаи. Во-первых, само дело Поэгли. Ведь протест, принесенный заместителем председателя Верховного Суда Вериным, прямо указывает на незаконность возбуждения уголовного дела. Во-вторых, у меня было дело Панкова и Лазарева, им же собирались предъявлять обвинение в клевете. Когда я вошел в дело, то написал ходатайство, что я усматриваю в действиях прокуратуры, следствия, признаки преступления: привлечение к уголовной ответственности заведомо невиновных. И дело прекратили, но повторяю, к этому времени уже было вынесено постановление о привлечении Панкова в качестве обвиняемого и ему оно было предъявлено.

Ч.С. У меня, честно говоря, по делам о клевете и оскорблении, создается впечатление какой-то безнадежности и безысходности. Ну, захотел чиновник, губернатор или мэр, привлечь журналиста к ответственности или потрепать ему нервы, он это сделает без проблем. Проблемы могут возникнуть у прокурора или следователя, если придет, допустим, Резник и скажет, что имеются признаки привлечения к уголовной ответственности заведомо невиновного. Но подлинный организатор всегда останется в стороне. Может быть шире экспертов привлекать, чаще всего это народ независимый, да и не злобливый?

Р.Г. Знаете, я сейчас прихожу к выводу, что, в общем, оскорбление как уголовно наказуемое преступление должно быть декриминализировано и уйти в гражданское законодательство. Слишком опасно иметь каучуковую норму. Что касается клеветы, то я полагаю, она должна “усохнуть”: первые две части должны уйти, а остаться только клевета, сопряженная с обвинением в совершении тяжкого преступления.

На мой взгляд, не продуманное изменение внесено в гражданское законодательство, когда порочение чести и достоинство стало вообще невиновным деликтом. Полагаю, что какая-то степень вины, конечно же, должна присутствовать.

Вот Вы сказали, шире привлекать экспертов. Не согласен я с этим. Мне представляется, что следствие, суд необоснованно часто прибегают к помощи экспертов. Будучи специалистами с высшим юридическим образованием, они почему-то переадресуют специалистам из других областей подчас чисто юридические вопросы. Одно дело, когда специалистам адресуют вопросы, касающиеся жанра, уточнения каких-то исторических фактов. Но все же им адресуют по большей части вопросы сугубо юридические.

Самая нелепая, на мой взгляд, ситуация сложилась по делам о возбуждении национальной розни. Посудите сами, юристы адресуют историкам, социологам, психологам, лингвистам такие вопросы: возбуждают ли те или иные высказывания национальную вражду, или пропагандируют ли такие и такие высказывания национальную исключительность? Что же получается: юристы с высшим образованием, следователи, прокуроры, сами не в состоянии разобраться в том, что там написано, но при этом обвиняют автора в том, что он хотел подвигнуть средне образованного читателя к какой-то вражде и т.д. Ведь абсурд получается! Я хочу сказать, что само обращение следователя или прокурора к специалисту с просьбой разъяснить ему, что же все-таки написано в этом тексте, делает невозможным в принципе выдвижение обвинения в разжигании.

И вообще, я выступаю за то, чтобы строго формализовать этот состав 282 статьи УК. Не должно быть в Уголовном кодексе таких конструкций, где все в куче: и возбуждение розни, и пропаганда исключительности, и унижение национального достоинства, и пропаганда неполноценности. К тому же все это по трем признакам: религиозному, расовому, национальному. Да под это при желании все что угодно можно подвести. Такие формулировки, как в статье 282, хороши для деклараций, но никак не для отраслевого законодательства.

Подводя некоторое резюме нашему разговору, я бы сказал так. Мы имеем сейчас, как итог или как промежуточный итог, очень плохо разработанное законодательство, законодательство, которое криминализирует написанное или произнесенное слово. То есть все преступление состоит в том, что человек что - то написал или что-то сказал.

Ч.С. Мы начали с дела Поэгли, и в конце нашего разговора я бы хотел к нему вернуться. Крайне противоречивое впечатление от него осталось. С одной стороны, все вроде бы закончилось наилучшим образом: опасный прецедент не создан, поскольку, в конечном счете, приговор судьи Говоровой отменен Президиумом Московского городского суда, который удовлетворил протест заместителя председателя Верховного суда Валерия Верина. Но с другой стороны, опасный прецедент все же был создан. Во-первых, все помнят, что Поэгли проиграл, но далеко не все знают, что, в конечном счете, приговор был отменен. Во-вторых, и это самое главное, всей стране было показано, что даже если ты напишешь чистейшую правду, опубликуешь подлинные документы, тебя все равно можно привлечь к ответу, если только ты затронул сильных мира сего. Именно этот урок вынесли все, кто наблюдал за делом.

Неужели все-таки с самого начала не было никакой надежды на то, что уже в суде первой инстанции дело будет рассмотрено подобающим образом? Поймите скепсис людей: правда и закон восторжествовали только после того, как Грачева отставили!

Р.Г. То-то и оно, что такая надежда была и была она вполне реальной. Несмотря на то, что Резник начал с конфронтации (Говорова ведь вышла с незаконным составом суда), отношения складывались затем конструктивные. Помните, отмена меры пресечения в виде подписки о невыезде. Это ведь вообще было впервые: подписку о невыезде никто и никогда не обжаловал. Считалось, как бы, что это уже просто наглость какая-то: человека не посадили, а он еще подпиской недоволен. Говорова отменила подписку, с третьего, правда, моего “захода”, но ведь отменила. А о принудительном приводе в суд Грачева вы помните?

Ну а потом было знаменитое рукопожатие и извинение. Что после этого может последовать? Как вести себя судье? Гусев извинился, почему она-то теперь должна брать на себя удар, что ей больше всех надо?.. Она просто переписала обвинительное заключение.

Конечно, это был незаконный приговор, необоснованный. Но я убежден, что если бы не ряд обстоятельств, которые непосредственно предшествовали судебному заседанию, то Говорова не вынесла бы обвинительного приговора. Оправдательного тоже не было бы (у нас суды как-то этого не любят). Дело вероятнее всего было бы направлено на доследование.

Ч.С. Процитирую еще раз Никитинского: “...Опасения адвоката Резника могут оказаться не беспочвенными при изменении политического режима в России в сторону его ужесточения, когда опробованный на Поэгли механизм уголовного преследования журналистов может быть востребован”. Я привожу эту цитату не как некое предостережение, вот, мол, новая политическая ситуация, возникшая после кризиса, нам всем угрожает, а как некое утверждение: в регионах уже произошло ужесточение и произошло оно исподволь и давно .

Р.Г. Я не могу гарантию дать, но обнадежить могу, что если дело, незаконно рассмотренное, докатится до Москвы, и обратятся к адвокату Резнику (а к журналистам он “дышит неровно”)... Что ж, пойдем с жалобой и будем добиваться внесения протеста. А что там на местах будет?! Вы ведь понимаете, какой там произвол может твориться...