Узники китайских лагерей рассказывают про будущее
Уже два года из Синьцзяна, региона Китая, населённого уйгурами и казахами, идут слухи, напоминающие роман Оруэлла «1984». Тотальная слежка, концлагеря, в которых содержится более миллиона человек, территория размером с три Франции, превращённая в тюрьму под открытым небом. Корреспондент «РР» поехал в Алма-Ату, чтобы поговорить с казахскими беженцами и русским учёным, открывшим миру синьцзянскую трагедию.
АДЕМ ЙОК
В 1942 году польский партизан Ян Карский, переодевшись немецким солдатом, проник в Варшавское гетто и концлагерь «Белжц». Затем Армия Крайова переправила его в Лондон с докладом и микрофильмом для правительств Великобритании и США. Карский должен был рассказать Западу о нацистских лагерях уничтожения. Он пытался встретиться с политиками, чиновниками, журналистами, чтобы рассказать о поголовном уничтожении евреев Восточной Европы. Но ему никто не верил, даже евреи — потому, что в это невозможно было поверить. В Америке Карский был принят президентом Рузвельтом. После доклада тот спросил: «А как сейчас в Польше с лошадьми?».
В сентябре 2017 года лингвист Евгений Бунин вернулся из внутреннего Китая домой, в Синьцзян, чтобы продолжить работу над книгой по уйгурскому языку.
— Китайцы и иностранцы спокойно шли без проверки, это выглядело дико, — говорит Бунин. У уйгуров и казахов конфисковали паспорта, людей заставили вернуться по месту прописки. Многим запретили покидать свои районы.
— Люди стали исчезать, куда — никто не знает. Может, его просто отправили в родную деревню, а может, в концлагерь. Идя по городу, я то и дело видел закрытую знакомую лавку. Когда я спрашивал, куда исчез человек, соседи или боялись, не отвечали ничего, или говорили просто «йок» («нету»). «Этот человек йок, ты понимаешь, что я имею в виду? — сказал мне один приятель про другого, — у него теперь другой дом».
Иногда говорили: «Он поехал учиться» — это стало устойчивым эвфемизмом. Повар в одном кафе сказал Жене, что в деревнях Южного Синьцзяна почти никого не осталось: «адем йок».
Алма-Ата прикольный город, советская архитектура периода брутализма-модернизма. Находится в ущелье между гор, можешь подняться — там водопады и горные ущелья. А спускаешься вниз, сто километров — пустыня, барханы. Из всей Центральной Азии — самый европейский, основной язык русский, без акцента. Люди — средний класс, при этом очень открытые, отзывчивые. Я сломал клипсу от микрофона, нашёл в ЦУМе, карточки у них не работают. Нашёл у себя в кармане пятьсот тенге. Стоит пара казахов, парень с девушкой: да вот, возмите ещё триста тенге. Cумма небольшая, но всё равно.
Мы сразу едем в офис «Атажюрта», организации, которая помогает беженцам из Синьцзяна. Думали, что мы только познакомимся с Серикжаном Билашем и поедем в гостиницу отдохнуть от перелёта, но оказывается, нас ждут. Две комнаты битком забиты людьми. На стенах — сотни фотографий их родственников, пропавших в лагерях. Все приехали специально, многие из сел и других городов, чтобы дать нам интервью. Полсотни людей. Я чувствую, что нас взяли в заложники и не отпустят, пока мы со всеми не поговорим.
Мы говорим, и говорим, и говорим — до глубокой ночи. Мы давно уже перестали что-то понимать, надеемся только на камеры, просто записываем имена, поддакиваем и киваем головами. Лица слились в серую массу. Всё, что они рассказывают, совершенно не клеится с их внешностью. Большинство — такие крестьяне-крестьяне, в политике безопасные и бесполезные. Последние, кого придёт в голову репрессировать. Но мы раз за разом слышим какую-то неправдоподобную, леденящую дичь:
— Меня приковали к столу в неудобной позе и допрашивали два дня. В какой-то момент я всё-таки отключился и заснул. Просыпаюсь от азана (мусульманский призыв на молитву) — полицейские включили на телефоне. Я вздрогнул — они смеются. «Мусульманин...» — и отправили меня в лагерь как ваххабита.
— Каждую ночь я слышал, как кто-то в камере плачет.
— Если кто по привычке скажет «Салам алейкум!» или «Альхамдулиллях!» («Слава Богу!»), его наказывают — бьют электрошокерами, заковывают, лишают еды на сутки и т. д.
— После трёх месяцев я не выдержал и с разбегу ударился головой о стену, я хотел себя убить. Я потерял сознание. Когда очнулся, мне сказали: «Сделаешь это ещё раз — будешь сидеть семь лет».
Видно, что всё тут завязано на Серикжана Билаша, их харизматичного лидера, он прикольный, энергичный, с утра до ночи и ночью с кем-то встречается. Он собирал большие деньги, тысячи долларов, перераспределял среди беженцев — кому-то на лекарства, кому-то на еду, кому-то за квартиру платить. Сейчас этот поток остановился — казахские бизнесмены боятся жертвовать.
Его жена, молодая девушка, местная, в обтягивающих джинсах и в хиджабе. Мы все две недели общаемся с ней по-английски, пока она не понимает, что я русский.
— Ваш родной русский? Ой, и мой тоже.
Сам Серикжан не мусульманин, не делает намаз. Говорит: «Не надо писать, что мы мусульмане, мы обычные люди. Нас прессуют за то, что мы казахи».
Тюрем и лагерей в Синьцяне сотни, в каждом — какая-то своя специфика. Где-то провинившихся на сутки заковывали в «тигриный стул», где-то сажали в клетку, где можно только сидеть, где-то приковывали к полу в неудобной позе, где-то топили в ванне с водой, где-то привязывали к стене за руки так, что стоять приходилось только на носках или совсем подвешивали на дыбе — бесчисленное множество вариантов. Но всё-таки это система, построенная по общему плану. Большинство людей в лагерях — крестьяне, которые виноваты в том, что не знают китайского. Они на общем режиме. Вторая группа — подозрительные, те, у кого в телефоне не было приложения, кто вышел без разрешения из своего квартала и т. д. У них режим средней строгости. Третья группа, на самом строгом режиме — верующие, они осуждены на длинные сроки 10–15, до 30 лет. Имамам достаётся больше всех, им дают самые большие сроки.
— Я виновата, что не понимала опасность религии! Я виновата, что носила хиджаб! Я виновата, что молилась! Я виновата, что читала Коран! Я виновата, что дала своим детям мусульманские имена! Я благодарна Коммунистической партии, что она меня учит!
— Перед едой мы кричали: «Спасибо партии! Спасибо родине! Спасибо Си Цзиньпину!».
— Мы должны кричать: «Мы в неоплатном долгу перед государством и партией!».
— По тысяче раз кричали: «Мы против экстремизма! Мы против сепаратизма! Мы против терроризма!».
— Ты соблюдаешь китайский закон или шариат?
— Китайский закон!
— Ты понимаешь, что религия опасна?
— Я понимаю, что религия опасна!
Наутро мы отбираем тех, с кем хотим поговорить подробнее.
Ыргады, маленький мужчина лет пятидесяти из Талдыкургана, очевидно, надел на интервью свой лучший костюм. Нелепый праздничный пиджак с каким-то подвесочками, как на свадьбу, разноцветная рубашка с длинным воротом, туфли с носами. Я делаю его портрет и понимаю, что вообще не могу его использовать. Он выглядит, как драг-диллер или сутенёр из мексиканского сериала. Ыргады оказывается единственным среди моих собеседников верующим мусульманином — молится по часам, ходит по пятницам в мечеть. Большинство из пришедших вовсе и не религиозны, и Серикжан Билаш справедливо возмущается: «зачем вы пишите „мусульмане“, мы обычные современные люди, нас преследуют за национальность».
— Я работал челноком — покупал в Китае вещи и перепродавал их у нас на рынке. В ноябре 2017-го я отправился в Хоргос, как обычно, — и сразу же на границе был арестован. За посещение Казахстана — он в списке стран, запрещённых для посещения жителями Синьцзяня. Хотя я давно уже жил в Казахстане. Меня допрашивали всю ночь, били железной палкой. В моем телефоне они кучу всего запрещённого нашли — и WhatsApp, и фотку жены в хиджабе, и заход на сайт «Радио Азатлык» (казахская служба Радио Свобода). Оказалось, за любую из этих вещей в Китае сажают.
Две недели меня держали в кандалах. Не важно, что делали — спали, шли куда-то, сидели — мы всегда были в кандалах, всю неделю. Но мне-то повезло, а там был человек, который уже год в кандалах сидел. Два раза в сутки мне надевали на голову чёрный мешок и вели на допрос: чем занимаешься? зачем приехал? Кормили нас раз в день — одно маньтоу (кусок рисового теста на пару, что-то вроде манта без мяса) и бутылка воды. Всё, о чём я мечтал, — это ещё одно маньтоу. Они морили нас голодом, чтобы мы в чём-нибудь сознались. Через две недели нас отправили в лагерь. Перед лагерем они сделали мне инъекцию в правое плечо, якобы прививку, она до сих пор болит.
— А вы там молились? — спрашиваю я бывшего муллу.
— Это было невозможно совершенно, в каждом углу по камере. В лагере были мусульмане, пытавшиеся тайно молиться пять раз в день. Но их ловили, били и судили. Каждую пятницу нас строили во дворе и показывали нам этих заключённых: «Кто будет молиться — десять лет!».
В сердце я, конечно, молился и плакал. Я никогда не верил, что Аллах оставил меня. Каждый вечер перед сном повторял: «Господи, пожалуйста, помоги мне выжить здесь. Пожалуйста, спаси казахов от Китая».
В декабре 2018 в лагере приехало какое-то начальство. Меня вызвали и сказали, что меня освободят, так как в Казахстане осталась моя семья. Предупредили, чтобы я никому ничего не рассказывал. Потом я узнал, что моя жена за меня много шумела. Но, когда я приехал в Хоргос, перешёл границу, то я вдруг понял, что забыл родной язык. Не мог вспомнить, как говорить по-казахски. Я вообще почти ничего не помнил — вот всего этого, что вам сейчас рассказываю. Сейчас память стала возвращаться, но до сих пор мало помню.
Я уточняю его имя, место жительства и возраст.
— Тридцать пять лет...
— Бек, спроси ещё раз.
— Тридцать пять, — повторяет переводчик, изумлённый не меньше моего.
Женя Бунин — 33-х летний двухметровый блондин с удивлённым лицом. Я сам длинный, а он ещё выше меня, и на две головы выше всех остальных. Наконец-то удобно снимать, не надо на полусогнутых ногах ходить. У него прекрасный английский и вообще хорошо объясняет, очень чётко говорит, ничего лишнего. Он лингвист, свободно говорит по-китайски и по-уйгурски. Мы встречаемся в офисе Атажюрта.
— Моего самого старого друга арестовали сразу, в начале 2017-го, за то, что он когда-то жил в Дубае, занимался там бизнесом. Где тюрьмы и лагеря, никто не знает. Хотя в Кашгаре был один прямо в городе. Раньше там был какой-то институт — прозрачный заборчик, за ним главное здание и кампус. Но приехав, я увидел, что вокруг теперь огромный бетонный забор, большие железные ворота. И все понимали, что теперь там лагерь.
Бунин рассказывает, что все живут в ожидании ареста. Полиция может придти домой среди ночи, проверить телефон, компьютер, книги. Если найдут Коран или цитату из него, или молитвенный коврик, или исламскую одежду — арестуют. Люди перестали разговаривать, не знаешь, кто может на тебя донести. Родители боятся своих детей. Дети ходят в школу, учителя спрашивают: «Твои родители молятся?». Если скажут «да» — они могут исчезнуть.
— Сначала запретили давать их новорождённым, — рассказывает Женя, — но сейчас и взрослым опасно их носить. У меня есть друг, которого звали Кали-Хаджим. «Хаджим» — значит, что человек совершил хадж. Он его не совершал, просто родители так назвали. Но он пошёл и изменил имя, говорит: «Пожалуйста, не зови меня так больше».
— Один мой друг, он уже пожилой, пенсионер, у него была маленькая книжная лавка в Кашгаре. Там было много книг на уйгурском, которые все в один момент вдруг стали запрёщенными. Его арестовали, дали срок семь лет, а его сына отправили в лагерь. В другом магазине хозяйка магазина выхватила у меня из рук книгу на уйгурском, наугад ткнула в то же самое слово «Хаджим» и прошептала: «Теперь людей сажают на десять лет за одно такое слово...» Я спросил одного знакомого, есть ли у него ещё время читать. «Читать сейчас слишком опасно...» — ответил он.
— Когда ты иностранец, тебя лично это не касается, ты можешь везде ходить свободно. Но ты чувствуешь везде страх и апатию. Выходишь из дома, идёшь по улице, ты знаешь, что происходит, ты не можешь об этом не думать — но говорить с тобой об этом никто не станет. Люди подавленно отводят взгляды. И ты сам боишься говорить: чуть дольше поболтаешь с уйгуром на улице — вечером к нему стучит полиция.
ШЫНАР И ЖАРКИНБЕК
15 ноября, около полуночи раздаётся звонок — звонит правозащитник Серикжан Билаш: «Срочно езжайте в аэропорт, Жаркинбека отпустили! Он прилетает из Урумчи, мы уже ресторан сняли, Шынар едет его встречать, поедем пировать!». Мы собираем технику, вызываем такси, гоним. Приезжаем в аэропорт первыми, бежим к табло — самолёт в воздухе. Появляются счастливые Шынар с Акжолом и активисты — и тут же снова звонит Беляш: «Его не выпустили на границе...». Шынар рыдает, её увозят домой.
Через два месяца Жаркинбека всё-таки выпустили — по-тихому, на автобусе через Хоргос. Мы встречаемся с ним вскоре после освобождения. Перед домом стоят огромные качели, поставили на Навруз, во дворе носится толпа детей, вообще, кажется, жизнь тут довольно общинная. К нам сразу подбегает Акжол и кричит: «Мы с папой! Победили китайцев!».
Шынар и Жаркинбек — этнические казахи, но он родился в Китае, а она тут, в Казахстане. Большой двухэтажный дом на окраине Алма-Аты, разделённый на десяток квартирок. Шынар — бойкая, эмоциональная женщина лет тридцати, снимает одну из комнаток. Её муж — оралман (казах из Китая). Шынар показывает нам фотки Жаркинбека в молодости. Видно, что он писаный красавец, казахский Аллен Деллон.
— Подруги привели меня в один ресторан, а он там был поваром. Мы влюбились друг в друга с первого взгляда, через три дня поженились. У нас родился сын.
Кашгар, уйгурская школа, 2007 год
В 2016-м у Жаркинбека начались проблемы с чиновниками, ему аннулировали прописку и не дали вид на жительство — потребовали справку из Китая, что он там не совершал никаких преступлений. И его китайский паспорт уже подходил к концу. Жаркинбек сказал, что съездит в Китай, и вернётся через неделю.
Перейдя границу, Жаркинбек пропал — больше не звонил, не писал, найти его Шынар не могла. Через несколько недель ей пришло сообщение: «Я собираюсь жениться на другой женщине. Мы с тобой должны развестись. Я родился и вырос здесь, Китай мне дал всё. У меня нет никаких дел в Казахстане, это бедная страна. Ты мне никто, можешь найти себе другого мужа...».
Жаркинбек сидит на диване, он похож на забитого подростка, кажется, что это одна треть от мужика на фотографии. Говорит тихим голосом, монотонно, устало, без эмоций. Тогда его задержали прямо на границе, в Хоргосе.
— Посадили в подвал на неделю. Проверили мой телефон, обнаружили там WhatsApp, он запрещён в Китае, допрашивали. Затем доставили в полицию в моем родном городе Боро-Тала. Там начали пытать, бить палкой и электрошокером, спрашивали — в каких организациях ты состоишь в Казахстане? Кого ты встречал в Казахстане? Пытали десять дней. Потом надели чёрный мешок на голову, перевезли в тюрьму. Где она, я не знаю. Большое здание, четыре этажа, тысячи на четыре человек, наверное, всех возрастов — от 15 до 75. Перед отправкой в лагерь медсестра сделала мне два укола, по одному в каждую руку, сказала, что это просто прививка.
Кашгар, 2007 год
Потом, в лагере, уколы нам делали постоянно. За любое нарушение — инъекция. Свет в камерах был круглосуточно, выключать не разрешали. Кто-то выключил свет — били или делали укол. В еде тоже было много лекарств, вкус был очень химический. Здоровье становилось хуже и хуже. Каждый день надзиратели заставляли нас убираться, мыть полы в тюрьме и во дворе, стирать чью-то одежду. И учить мандарин (китайский язык) и историю Китая. Каждый месяц был большой экзамен по китайскому, приезжали экзаменаторы. Надзиратели нас предупреждали: не плакать, не делать того, не делать этого: «Произведите хорошее впечатление!».
Тем временем Шынар стала что-то понимать. Как-то раз она встретила на рынке старую женщину, казашку из Китая, стала жаловаться на жизнь, сказала про мужа. Женщина рассказала ей про концлагеря.
— Сказала, что надо обратиться в «Атажюрт» к Серикжану Билашу — он помогает беженцам и тем, у кого родственники пропали в Китае. Их офис находился как раз через дорогу. Если бы не Серикжан, я бы не знаю, что делала, вообще не знала бы, как спасти Жаркинбека.
Дальнейшая жизнь Шынар превратилась в сплошные письма, видеопетиции, хождения по кабинетам с просьбой помочь вернуть мужа.
— Работать не могла, каждый день ходила в какие-то организации. Акжол должен был уже в школу идти, но его некому даже отвести было, ребёнок дома сидел. Мы поехали в Астану, и перед дворцом президента Акжол на камеру сказал: «Китай, отпусти моего папу!». Я сама снимала его, телефоном. Я из-за ютьюба уже прославилась среди местных, таксисты меня узнают. В МИДе мне сказали: «Калышева, остановись пожалуйста, нам твои заявления уже девать некуда». Письмо они мне прислали такое: это внутренние дела Китая, мы не имеем никакого отношения к Китаю, и не будем вмешиваться.
Кашгар, 2007 год
— Когда она начала записывать петиции, меня привели к начальству, заставили позвонить ей и опять сказать, что я оставил её, женился во второй раз, про лагерь не говорить. Я сказал — она ничего не ответила, заплакала только.
Шынар к тому моменту почти два года ничего не слышала про Жаркинбека, не знала, жив ли он. После второго звонка она ещё упорнее стала писать, говорить с журналистами и пробиваться в инстанции.
— В лагере я был семь месяцев. Потом нас собрали примерно сто человек, все из Казахстана — и перевели под домашний арест. На улицу выходить не разрешалось, каждый день ко мне приходил полицейский, допрашивал, записывал: что делал сегодня? с кем общался? Я не делал ничего, после лагеря здоровье стало ужасное, я облысел. Так ещё год прошёл. Однажды пришёл другой полицейский, достал смартфон, добавил номер жены в WeChat и заставил в третий раз позвонить ей: «У меня всё хорошо, новая семья, работа, не говори обо мне в Казахстане ничего»
— Я позвонил ей в третий раз, когда они приказали. А она не перестала говорить про меня, ещё больше начала. Тогда они пришли, дали мне паспорт: «Всё, езжай отсюда». Отец мой до сих пор в лагере, брат в тюрьме.
Шынар, Жаркинбек и Акжол, март 2018 года
Жаркинбеку повезло с женой. Те, чьи родственники громко и упорно шумят, имеют больше шансов выйти. Чтобы они умолкли, Китай предпочитает избавиться от человека.
Акжол непоседливо вертится вокруг, что-то спрашивает — его выгоняют на двор.
— Я из дома не выхожу. Работать не могу, я очень слабый. Сил хватает только, чтобы следить за ребёнком. Сижу, пока Шынар на курсы шитья ходит. Нервы, ночью я не могу спать, панические атаки, голова часто болит, почки болят и... — переводчик не успевает сказать нам последнюю фразу, как Шынар взрывается слезами, — он говорит, что потерял потенцию, не может заниматься любовью.
Импотентами из лагерей возвращаются практически все. Женщины тоже говорили о потере желания заниматься сексом. Почему — пока не ясно. Не исключено, что инъекции приводят к чему-то вроде химической кастрации. С другой стороны, один из бывших заключённых на условиях анонимности рассказал нам, что в один из дней ему и всем его сокамерниками сделали уколы, после которых у них, наоборот, началась эрекция. «После этого нас заставили раздеться догола и отвели в камеру к женщинам. Они тоже были раздетые, началась оргия. И всё это снимали камеры наблюдения». Есть и другие печальные свидетельства.
Жаркинбек деревянно встаёт и идёт во двор. Я вижу в окно, как он медленно подходит к качелям и качает Акжола.
Кашгар, 2007 год
РАХИМА
Она приехала неожиданно. Мы с ней не договаривались на это время, у нас было какое-то неотложное дело, и она часа четыре просто ходила за нами по Алма-Ате. Обычная затравленная женщина, которую муж бросил с четырьмя детьми. Еле сводит концы с концами, работает где-то в торговле. Правда она сухая, высокая, не похожа на обычную сельскую казашку. Потом мы уже пошли в ресторан, там сели, я купил вино, никто со мной не пьёт. И она принялась рассказывать ровным голосом, никаких эмоций, будто это не с ней было:
— В 2012 я с мужем и детьми переехала в Казахстан. Получила вид на жительство, работала в Алма-Ате. В 2017 мне позвонили с китайского номера, сказали, что из полиции. Попросили приехать в Хоргос — якобы, что-то не то с моим смартфоном. Я ещё не знала, что там началось. Но сомнение у меня закралось, я позвонила маме. Она говорит: «Да нет, не надо, не приезжай, просто купи другой телефон». А на следующий день перезванивает отец, с тревогой в голосе говорит, что надо срочно приехать домой: «У тебя долги, тебе надо с этим разобраться».
По пересечении границы Рахиму сразу задержала полиция. Её допросили и увезли в тюрьму округа.
— Там мне устроили осмотр, сделали инъекцию в плечо и заковали в кандалы. Это такой способ обращения с новичками: кандалы снимаются с предыдущего заключённого и надеваются на следующего, пока ещё кто-то в эту камеру не приедет. Но мне повезло: у меня они через неделю натёрли ноги, пошла кровь. Одна уйгурка позвала надзирателя говорит: снимите, а то у неё гангрена начнётся, может обе стопы потерять.
Кашгар, 2007 год
Каждый день с самого утра мы учили китайский, китайскую историю, смотрели старые фильмы про то, как китайские коммунисты основали эту страну. Еда без масла и белка, с сильным лекарственным вкусом. Кормили три раза в день, на столовую — пять минут. Было невозможно уложиться в пять минут, мы были всегда голодные, успевали только чуть чуть поесть и выбрасывали тарелки. В камеру проносить еду было нельзя.
После того, как в шесть поужинаем, полицейский разводят по камерам — и ждём до 10 вечера. Просто сидели там, в камерах, по 4 часа. Было нельзя разговаривать друг с другом. Мы не могли смеяться, не могли плакать, просто сидели и молчали там. Каждую минуту мы были под наблюдением через видеокамеры. Не только говорить было нельзя, даже поворачиваться друг к другу. Если кто-то обернётся — сразу предупреждали по громкой связи: «Номер 21, не поворачиваться!». У нас не было имён, только цифры: «Номера 1, 2, 3 — выйти!».
В часов офицер приказывал: «Выключить свет и спать!». И мы спали. Два часа спишь — два часа сидишь на стуле, «дежуришь». Каждую ночь около 12 часов надзиратели приходили в камеры, выбирали самых красивых девушек с 16 до 25 лет, и уводили на всю ночь к себе. Забирали их и насиловали их группой. Я от этого не пострадала, но знаю молодых девушек, которых насиловали каждую ночь.
Туран Тилейбай с сыном Отанбеком, её муж арестован в Китае, ноябрь 2018
У многих были были болезни, у каждого было что-то. Врачам было всё равно, они не делали никаких анализов, отношение к нам было, как к животным. Если ты жаловалась, доктора и полицейские просто орали: «О! Ты не болеешь, ты притворяешься! Не говори, что ты болеешь! Думаешь, тебе это поможет выйти отсюда?! Ни за что!». За жалобы они только били нас, орали и угрожали. У меня до сих пор очень плохо со здоровьем.
Я пробыла в лагере всего четыре месяца. Я была из счастливчиков, у которых есть родственники за границей. Мой бывший муж и дети не переставали писать и снимать видеопетиции. Меня выпустили, перевели на два месяца под домашний арест — с ежедневным посещением школы китайского, два часа каждую ночь.
Перед тем, как Рахиме отдали паспорт, её заставили написать бумагу, что она никогда никому, даже детям не расскажет про существование лагерей, не будет встречаться с правозащитниками и журналистами, не будет критиковать политику правительства Китая. «Если расскажешь — не важно, где ты будешь, В Казахстане, в США, в Европе — мы найдём тебя». Первое время дома Рахима так и делала.
— А потом подумала, что я скоро умру, у меня ужасные головные боли, я не могу терпеть, даже думать нормально, ни на чём сфокусироваться не могу, и к мужчинам влечения никакого нет у меня, — Рахима говорит монотонно, абсолютно неэмоционально, как многие, вернувшиеся оттуда. Я понимаю, что она совершенно убита, в депрессии, удивительно, как она вообще приехала.
Кашгар, новые китайские кварталы, уйгурские дети играют у статуи Мао Дзедуна, 2007 год
Я С ТОБОЙ НЕ ЗНАКОМ
— Полиция на улицах проверяет телефоны, контакты — рассказывает Женя, — Если там иностранное лицо, это подозрительно, тебя могут забрать — друзья стали меня удалять. Один друг несколько раз удалял меня, опять добавлял — потом удалил совсем и вышел из всех групповых чатов. Это был мой близкий друг, мне очень хотелось его увидеть. Я не стал писать ему напрямую, но написал в одну группу, где мы оба были, что я приглашаю всех на встречу на пиццу в одном кафе. Он написал: «Хорошо, я приду».
В результате пришли туда только мы. Обед получился очень неловкий. Я видел, ему кажется, что за нами следят. Слишком много нужно было сказать, но свободно говорить было невозможно. Мы просто сидели молча и ели. Я показал ему черновик своей книжки — он взял, молча посмотрел и отложил в сторону, не стал даже листать. Потом я спросил про одну нашу знакомую, не знает ли он, где она сейчас. Он говорит: «Нет, я больше с ней не знаком...». Потом добавил: «Я даже с тобой сейчас не знаком». Мне казалось, что он сейчас расплачется. Больше мы с ним не виделись.
Некоторых друзей Женя сам удалил, чтобы они не оставляли комментарии в его постах, потому что это для них опасно. Уйгуры и казахи за границей, рассказывают, что все друзья и даже родные в Синьцзяне удалили их из контактов.
— Но те, кто живёт в эмиграции, тоже боятся — говорит Бунин, — на фейсбуке у 90 процентов уйгуров нет фотографий, никто не использует настоящие имя.
То и дело слышишь истории, что какой-то студент позвонил из за границы домой, а мама говорит ему: «Пожалуйста, не звони больше». Но ещё хуже, когда полиция приходит к людям, под угрозой ареста заставляет родителей позвонить сыну или дочке и попросить их приехать «для проверки». Они возвращаются — и их тут же арестовывают.
Знакомый уйгур рассказал Жене, что им запрещено снимать квартиру без камер наблюдения. Если на улице посмотришь на полицейского, тот спросит: «Почему смотришь?». Если отведёшь взгляд, спросит: «Почему не смотришь?». Постоянно спрашивают: «Ты молишься? Ты куришь? Ты пьёшь? Почему?». Везде натыканы камеры, миллионы, на каждом углу, перекрёстке, подъезде — и у людей дома тоже висят. Программа, которая их смотрит, умеетвыявлять уйгуров, реагирует на необычное поведение и посылает полицейских.
— Как-то вечером я шёл домой, навстречу шла семья — муж, жена и взрослый сын. Отец был пьяный, они его вели. Вдруг он стал что-то кричать, махать руками, они старались его успокоить — и тут же подъехал минивэн. Выскочили пять полицейских, ничего не спрашивали, сразу упаковали мужа и уехали. Двух минут не прошло.
Кашгар, 2007 год
ЗОРКИЙ ВЗГЛЯД
По официальным данным, к будущему году в Китае будет уже 626 млн камер слежения. Плотность покрытия в Синьцзяне во много раз выше, чем в остальном Китае. На зданиях Урумчи, Кашгара и других городов — целый лес механических глаз. Журналисты не раз задавались вопросом: кто же в них смотрит?
За последние месяцы было опубликовано несколько статей, дающих представление о том, как устроена система слежки в Синьцзяне. Например, доклад Human Rights Watch «Алгоритмы репрессий в Китае» и расследование американского журналиста Пола Мозура.
HRW рассказывает, что всю информацию анализирует искусственный интеллект по имени IJOP. Нейросеть создана Народно-освободительной армией Китая в рамках её новой цифровой военной доктрины C4ISR и теперь является частью национальной программы «Зоркий взгляд», которая должна покрыть весь Китай сетью технологий слежения.
Искусственный интеллект оперирует системами распознавания лиц. Пол Мозур пишет, что нейросеть умеет определять по лицам уйгуров, и занимается этим по всему Китаю. Ни полицейские отчёты, ни даже рекламные тексты компаний (например Yitu, ClowdWalk, Hikvision) совершенно этого не скрывают. Тибетцы, уйгуры, казахи и другие меньшинства считаются подозрительной категорией населения, власти нисколько этого не стесняются.
Нейросеть анализирует перемещение людей и принимает решение, как нужно реагировать. «Например, если в месте, где живёт один уйгур, вдруг будет зафиксировано шестеро, система незамедлительно вышлет туда полицейских».
В марте голландский исследователь Виктор Геверс из GDI Foundation обнаружил не запароленный вход в одну из подсистем IJOP, базу данных шэньчжэньской компании SenseNets Technology, которая содержала онлайн-информацию о слежке за 2,5 млн человек и 6,7 млн адресов в Синьцзяне. База содержала паспортные данные пользователей, их GPS-координаты и показывала переписку во всех мессенджерах. Сообщения, которые алгоритм находил опасными, автоматически направлялись в полицейские участки.
Офис "Атажюрта", беженцы с фотографиями близких, пропавших в лагерях, ноябрь 2018 года
Другой глаз нейросети — это «Ворота трёхмерного портрета и объединённых данных», те самые чек-пойнты, у которых стоят очереди из уйгуров и казахов. Чтобы войти в любое общественное пространство — больницу, банк, парк, торговый центр, или выйти за пределы своего квартала, надо пообщаться со специальной машиной, соединённой с IJOP. Она просвечивает людей и вещи, делает фото и сканирует удостоверения личности.
Люди, видевшие интерфейс «ворот», говорят, что полиции предъявляется профайл входящего — имя, пол, личный номер, профессия, семейное положение, судимости, приводы в полицию, был ли в лагере перевоспитания, степень благонадёжности, получал ли загранпаспорт, бывал ли за границей, когда, где, как долго и зачем. Система оценивает подозрительность проходящего по 100-бальной шкале. Уйгуры и казахи автоматически получают 10 пунктов, люди старше 15 и моложе 55 — ещё 10, верующие — ещё 10.
В прошлом году КПП стали оснащаться новыми «воротами», которые, помимо прочего, сканируют отпечатки пальцев и радужную оболочку глаза, а так же проверяют смартфоны и прочие девайсы. Раньше полиции приходилось шерстить все телефоны вручную, теперь машина сами считывает их MAC-адреса и номера IMEI, и сканирует на предмет наличия обязательных и запрещённых (Viber, WhatsApp, Telegram, VPN и т. д.) приложений и контента — ссылок, контактов, загрузок и т. п. Вся информация улетает в IJOP.
Люди ждут в очереди, пока машина сделает снимок и разрешит пройти. Если что-то не так, звучит сигнал тревоги и «ворота» сообщают полицейским, что следует делать: опросить, задержать для расследования или немедленно арестовать.
Такая же система стоит на всех заправках — заправиться можно, лишь предъявив системе документы водителя и автомобиля.
В начале прошлого года все мусульмане Синьцзяна были обязаны в течение десяти дней установить на телефоны приложение Jingwang — третий глаз IJOP. Оно сканирует и передаёт нейросети всю их активность — всё, что они читают, пишут, говорят, все контакты и передвижения. Пользоваться телефоном без Jingwang запрещено — равно как выключать телефон или пользоваться чужим.
Другое приложение обязаны были установить все полицейские и местные чиновники, которые собирают данные жителей их кварталов во время поквартирных и прочих проверок. По рассказам очевидцев, уйгурские чиновники и полицейские отчаянно перегружены работой, «у всех них красные глаза». Чиновников, не справляющихся с задачей, IJOP направляет на перевоспитание.
Полицейские должны отмечать всё, что кажется необычным. Приложение имеет список из 36 пунктов, подозрительных с точки зрения IJOP — если человек имеет дома много книг или большие запасы продуктов, использует больше электричества, чем в норме, живёт не по прописке без разрешения полиции, часто выходит через чёрный ход, говорит по чужому телефону, не платит за телефон и оказался вне доступа и т. д.
IJOP сигнализирует полиции о подозрительном поведении. Например крестьянин, покупающий обычно пять килограммов удобрений, неожиданно покупает 15. Система посылает к нему полицейских для выяснения вопроса. Если оснований для беспокойства нет, они удаляют в приложении флажок опасности. Прежде всего полиция должна следить за теми, кто находится вне района прописки. Также IJOP сразу посылает полицейских к тем, чей телефон, электронное удостоверение или автомобиль оказались вне зоны доступа, и тем, кто пользуется чужим телефоном.
Китаянка на скутере, Кашгар, 2007
IJOP использует вспомогательные системы. Одна сканирует все сетевые коммуникации, ища подозрительные тематику (скажем, религиозную) или «избегание использования китайского языка», и сопоставляя с профайлами пользователей, прогнозирует опасное поведение. Другая автоматически переводит голосовые сообщения с уйгурского на китайский. Третья умеет распознавать уйгурский текст или исламскую символику в изображениях.
Нейросеть сводит вместе информацию, полученную с телефонов, камер слежения, чек-пойнтов, полицейских отчётов, «фаньчжоу» и прочих ресурсов для создания многомерных профайлов. Туда включены биометрические и медицинские данные (в том числе фертильность, психические нарушения, хронические болезни), сведения о наркозависимости, дорожные штрафы, учебные и рабочие записи, семейные связи, данные о собственности, общественной активности (например, жаловался ли человек на государственные органы), юридическая и финансовая история и масса всего другого.
Начиная с 2017 года, все синьцзянские мусульмане от 12 до 65 лет обязаны сдавать подробный биометрический и ДНК тест — фотографии лица в разных ракурсах, других частей тела, анализ крови, отпечатки пальцев, скан сетчатки глаза, запись голоса и образцы волос.
Министр общественной безопасности Китая Мэн Цзяньчжу заявил в 2015 году, что новые технологии обработки данных позволят найти логику в действиях любого человека.
Выявленные отношения между людьми позволят системе добывать и анализировать сведения о других людях, строить карты взаимоотношений — личных, деловых, сетевых, финансовых и т. д.
Кашгар, 2007 год
В принципе большую часть такой информации собирает и Facebook, и любой сотовый оператор. Нейросети по всему миру умеют (и непрерывно учатся) делать на их основе разнообразные выводы. Человек в этой системе давно уже не заказчик, а сосуд, из которого выкачивают данные. Разница лишь в том, что китайская нейросеть может свободно использовать эти данные против самого человека. По словам Ли Кайфу, ведущего инвестора в области искусственного интеллекта, Китай лидирует в этой сфере, поскольку не стеснён законодательными и моральными ограничениями.
Ежедневно в восемь утра IJOP посылает на телефоны полицейских сообщения обо всей запрещённой или опасной активности в их районе. На основании анализа нейросеть подсказывает властям, что следует сделать с подозреваемым — отправить в тюрьму, в лагерь перевоспитания, под домашний арест, запретить покидать район прописки или заходить в публичные места. Система работает по принципу «тот, у кого есть основания быть задержанным, должен быть задержан». Презумпция невиновности к членам социально-опасных групп (например, к мусульманам) не применяется.
В марте немецкий исследователь Эдриан Ценц опубликовал доклад, посвящённый масштабу системы концлагерей в Синьцзяне. Он основывался на спутниковых снимках, исследовании данных тендеров и госзакупок в сфере строительства, внедрения систем слежения, бюджетов различных отраслей, таких как безопасность, система наказания, суды, профессиональное обучение. Ценц считает, что в лагерях региона сейчас находятся примерно полтора миллиона человек.
Нураш Дана с фото своей матери Адии Мураткызы
СТАРШИЕ БРАТЬЯ
Аббревиатура «фаньчжю» расшифровывается как «Идти в народ, Нести пользу народу, Соединять сердца народа». Это масштабная программа, по которой госслужащие-китайцы из внутренних регионов обязаны ехать в уйгурские деревни и от двух месяцев до полугода жить в семьях местных жителей — дабы принести тем свет цивилизации. В программе задействовано более миллиона человек. Они натурально приезжают домой к уйгурам и там живут, разъясняя им политику Коммунистической партии. Какие-то семьи вынуждены принимать гостей, в другие они просто наносят регулярные визиты. Частота проверок зависит от степени благонадёжности и открытости китайскому образу жизни. «Старшие братья» должны наблюдать за жизнью подопечных семей и делать ежедневные отчёты, подробно заполняя онлайн-формы в приложении. Говорят ли «младшие братья» друг с другом на родном языке или на китайском? Молятся ли они? Держат ли пост? Едят ли халяль? Пьют ли алкоголь? Курят ли? Поскольку за радушными улыбками может прятаться хитрость, приложение подсказывает «фаньчжю» приёмы, которые помогут выяснить правду: «Предложите члену семьи сигарету. Предложите члену семьи пива. Поздоровайтесь за руку с членом семьи противоположного пола, отметьте, если он вздрогнул. Принесите мясо для готовки и проследите за реакцией». Чтобы узнать правду, приложение советует проверяющим прежде всего опрашивать детей. На основании собранной информации оно рекомендует, кому из хозяев можно остаться в деревне с детьми, а кому следует пройти курс перевоспитания. Дом, семейная жизнь, последнее убежище, где уйгуры и казахи еще могли чувствовать себя в безопасности, тоже оказались прозрачными для IJOP.
Даррену Байлеру, американскому антропологу, работавшему в Китае, удалось проинтервьюировать некоторых участников программы. Выяснилось, что, хотя программа принудительная, большинство «фаньчжю» искренне верят в свою благородную миссию, считая уйгуров диким народом, находящимся в рабстве религиозных предрассудков, и нуждающимся в помощи «старших братьев». Байлер обнаружил, что проверяющие (в основном молодёжь) не имеют никакого понятия о том, что из себя представляют лагеря перевоспитания, в которые они отправляют своих хозяев. Они предполагают, что это просто школы, где отсталых мусульман обучают навыкам современной жизни. Кто-то считает, что это что-то вроде рехаба, где верующие избавляются от религиозной зависимости.
Орынбек — как раз такой крестьянин, нуждавшийся в перевоспитании. Крупный мужик лет сорока с круглой головой. Человек закрытый, застенчивый, рассказывает бесстрастно, монотонно, подробно, только иногда начинает плакать. Его монолог длится часа два и произвёл на меня самое большое впечатление — наверное, в силу обезоруживающей простоты. Я пробовал сократить его рассказ, но потом понял, что это уродует и характер, и свидетельство. Поэтому предлагаю прочесть его отдельно — рассказ Орынбека.
Уйгурская деревушка между Иркештамом и Кашгаром, 2007 год
БЕК
Я познакомился с Беком на форуме оралманов, когда искал контакты в Алма-Ате. Чувак писал, что работал переводчиком, хороший английский. «Может, будешь мне переводить?» — «Конечно, — живо ответил тот, — я рад помочь всем, кто борется с фашистским Китаем!». Написал, что у него большой опыт: казахский родной, ещё говорит по-китайски, по-английски, по-арабски (во время войны работал в Багдаде на китайскую фирму), на фарси и по-русски — год в Казани учился. Я сначала немножко испугался — в тридцать пять лет такая биография, подумал, что парень сочиняет.
Бек оказался невысоким, чрезвычайно подвижным, общительным парнем. Сказал, что будет работать бесплатно. До ночи переводил рассказы беженцев, которые всё не хотели нас отпускать, а рано утром снова был у нас. По-русски он говорит не очень, работали по-английски. Садимся в такси — я с таксистом по-русски говорю, Бек с ним по-казахски, а мы между собой — по-английски. Таксисты глазами хлопают: ребят, вы чего?
Через три дня плотной, бесплатной работы выяснилось, что Бек живёт за городом, и чтобы не добираться три часа, он снял гостиницу рядом с нами — за свой счёт. «Чувак, переезжай в мою гостиницу, я буду за тебя платить», — предложил я. «Да нет, я хочу помочь общему делу». Я даже боялся, что он какой-то шпион, работает на китайское правительство или на казахское. Тут вообще все друг друга подозревают в этом. Но поглядел его фотки — в Багдаде, в пустыне, у моря, на руинах, расспросил о нём других беженцев и успокоился. Просто Бек немножко подвинулся на идее борьбы с Китаем.
Тем не менее собственная история Бека оказалась совершенно шпионской. Ещё в 2016 году он почувствовал, что в регионе начинаются репрессии против уйгуров и казахов — и уже тогда решил сбежать.
Кашгар, 2007 год
— Сначала я не мог это сделать — у меня болела мать, лежала в больнице. Но скоро она умерла, и я решил, что больше меня тут ничто не держит. Просто уехать в Казахстан уже было нельзя, надо было что-то придумывать. Я нашёл работу в Пекине, в большой государственной компании. Казахам и уйгурам выезд за границу практически запрещён, но я был ценный специалист, знал языки, у меня уже был большой опыт работы в арабских странах. Мне выдали официальные бумаги, подтверждающие необходимость выезда зарубеж, в Иран. Я приехал в провинцию Бушер, там находится алюминиевый завод, иранско-китайское предприятие.
Я работал переводчиком пять месяцев. А потом почувствовал, что нужно сваливать. Новости были всё тревожнее, было видно, что ситуация в Синцзяне быстро ухудшается. В любой момент меня могли отозвать назад и арестовать.
Я пришёл к руководству и попросил отпуск, сказал, что собираюсь жениться. Меня отпустили, спросили, куда покупать билет. Я сказал, что хочу полететь в Пекин через Алма-Ату. Что тут началось! Меня вызвали к начальнику, там сидели четыре китайца из службы безопасности, они сотрудники спецслужб. Мне устроили допрос: зачем ты туда собрался? а кто ты вообще такой?
Я прикинулся дурачком, говорю: «Купить сувениры для семьи невесты, для друзей, я же женюсь...». Они мне не поверили, показали список из 27 мусульманских стран, куда нельзя ездить казахам и уйгурам, — Казахстан в нём. Я услышал, как они переговаривались тихонько между собой: это чувак из Синьцзяна, надо его отправлять немедленно, а то у нас проблемы будут. Мне купили билет в Урумчи и отпустили. Я со всем соглашался, кивал головой и улыбался. Было понятно, что меня отправят в лагерь прямо с самолёта.
Я купил через VPN билет в Алма-Ату, который вылетал на два часа раньше, чем мой рейс в Урумчи. За день до вылета появились два китайца, которые начали меня сопровождать. Я спросил: «Кто это?». Мне ответили: «А, эти двое? они едут из Тегерана в Урумчи, были тут на деловой встрече». Я сказал: ок. Я видел, что они не собираются ни на какие встречи, а просто сидят, играют в китайские карты и присматривают за мной.
На следующее утро я проснулся пораньше и постарался улизнуть из номера. Но меня заметил представитель компании: «Ты куда? у тебя билеты на 16:00». Я говорю: «На базар! вы ж меня в Казахстан не пустили, а подарки-то надо купить!». В аэропорту Хомейни я просто остановился и полчаса наблюдал, не следят ли за мной.
У меня были планы «B» и «C» на случай провала. В Тегеране я успел познакомиться с местными тюркоязычными ребятами — туркменами и азербайджанцами. Я спросил: «Если я не улечу завтра, можно у вас перекантоваться пару ночей?». Они пообещали, что помогут мне добраться до границы Ирана и Турции. Я постарался бы притвориться беженцем из Афганистана, хазарейцем, они похожи на казахов. Я слышал, что они платят пограничникам и легко переходят границу. А план «C» был просто идти пешком через горную гряду Дамавандна турецкой границе...
Потом я пошёл на стойку информации и спросил, что с рейсом в Алма-Ату? До вылета было ещё полтора часа. Я не подавал виду, но внутри умирал от страха — Иран и Китай тесно сотрудничают. Пограничник допрашивал меня с пристрастием: ты из Китая, почему едешь в Казахстан? Я сказал, что я представитель китайской компании, у нас важная встреча в Алма-Ате. В конце концов он поставил мне печать и пропустил. Но даже в воздухе я продолжал бояться, что из-за меня развернут самолёт. Только, когда увидел внизу Каспий, я выдохнул.
Уйгурская деревня между Иркештамом и Кашгаром, 2007 год
ЧЭНЬ ЦЮАНЬГО
«Мы должны отвечать на новые методы, с помощью которых террористы и другие враждебные силы замышляют свои преступления. Организовать всеобъемлющий, круглосуточный, трёхмерный контроль. Мы должны убедиться, что не осталось никаких слепых пятен, пробелов, ни одной незаполненных графы...». Это цитата из программной речи Чэнь Цюаньго, архитектора синцзянской программы перевоспитания.
Чэнь — первый секретарь Синьцянского комитета КПК. Скромный человек с холодным взглядом и неподвижной маской вместо лица, признанный специалист по борьбе с религией и решению национальных вопросов. В отличие от Си Цзиньпина, Чэнь не принадлежал к числу «наследных принцев», детей маоисткой элиты. Он вышел из бедноты, пробился наверх сам, ревностно выполняя задания партии и демонстрируя железобетонную лояльность.
Времена руководства Чэнь Цюаньго в провинциях Хенан и Хэбэй пришлись на нулевые годы, десятилетие активной борьбы с движением Фалунгунь. Именно тогда в Китае возникла современная методика борьбы с верующими, названная «Перевоспитание через обучение». Чудовищная история «Офиса 610» очень важна для понимания происходящего в Синьцзяне — но её стоит прочесть отдельно.
Звезда Чэнь Цюаньго взошла в 2011 году, когда он был назначен первым секретарём Компартии в Тибете. Чэнь сразу круто взялся за регион, который уже шестьдесят лет был головной болью Китая. Тибетцы всё никак не могли излечиться от преданности Далай-Ламе, в 2008 году в Лхасе произошло последнее восстание. Здесь Чэнь и начал использовать систему «сетевого управления» — полицейские силы были увеличены в пять раз, Лхаса была поделена на сектора, кордоны каждые пятьсот метров, персональная слежка, цифровые профайлы, камеры на каждом углу, в каждом удалённом монастыре. Была организована полная информационная изоляция. Сто тысяч «фаньчжю» были посланы в тибетские деревни, чтобы следить за порядком в 1700 монастырей были назначены 7000 партийных работников. Была создана сеть секретных информаторов-тибетцев. Среди местного чиновничества, подозревавшегося в тайных симпатиях к Далай-ламе, были проведены жёсткие чистки. К 2016 году Чэнь Цюаньго заявил, что тибетская проблема решена, регион «выведен из тьмы на свет». Министр госбесопасности Мэн Цзяньчжу назвал это «достойным примером для всей страны».
Но Тибет был только экспериментом. Всерьёз Чэнь Цюаньго развернулся после перевода в Синьцзян, который в семь раз больше по населению. Там «борьба с терроризмом» могла оправдать создание системы лагерей. В 2017 году Чэнь стал членом политбюро и одной из самых сильных фигур в стране. Си Цзиньпин, как известно, собирается править вечно. Кстати, именно Чэнь Цюаньго первый назвал Си «Стрежнем Нации», за несколько месяцев до того, как это стало официальным титулом. Как рассказывает Женя, «гайки закручиваются по всему Китаю», и Синьцзян рассматривается как пилотный регион.
Синьздян, деревня на границе с Киргизией, уйгур свежует барана, 2007 год
АЙДАНА
Полная девушка лет двадцати трёх. Современная, средний класс. Вертит в руках характерный аксессуар, совсем девчачий, но просит про него не писать, чтобы по нему её не опознали. Она ещё не получила в Казахстане никакого статуса, если депортируют, её ждёт бесконечное число лет лагерей. Пусть это будет розовая меховая сумочка на золотой цепочке.
Айдана училась в медколледже в Петропавловске на стоматолога. Получив диплом, незадолго до начала репрессий приехала в Китай в гости к родителям, и решила попутешествовать. Это ей и вменили в вину. Её взяли где-то посредине Китая и отправили в лагерь как казахского шпиона. 9-месячный срок в лагере начался с 70-часового допроса:
— Взяли мой телефон — Айдана показывает свой розовый телефон, обклеенный стразами, — нашли WhatsApp, сказали, что я ваххабитка. Посадили на стул, который привинчен далеко от стола, почти в метре. Ноги приковали к стулу, а руки — к столу. Ты сидишь, вытянувшись, совсем беспомощный, а тебя допрашивают. Три дня не можешь ни расслабиться, ни заснуть.
В остальном её показания — копия других. Зубрёжка китайского, истории, законы. Бессмысленное сидение или стояние в камере днём. Сон посменно, с дежурствами через каждые два часа ночью. Запрет на общение, наказание за любые казахские и уйгурские слова.
— Перед едой заставляли, как молитву, благословлять Си Цзинпиня и желать ему долгой жизни. Каждый день мы повторяли, что Китай очень сильный, что это страна номер один в мире, в бизнесе, что все полтора миллиарда человек живут счастливо и богато.
Везде камеры, по 4 штуки в каждой камере, в каждом углу, в туалете, в коридорах и т. п. Но они на самом деле охватывают не всё, есть слепые зоны. Надзиратели берут девушек, уводят в такие места, раздевают и глумятся. И меня водили, и других.
Хотя рассказ Айданы такой же, как у остальных, ощущение от неё совсем не такое, как от большинства узников. Она очень эмоциональная, говорит быстро, бодро. Со злостью рассказывает, как спорила с надзирателями, орала на них, что ни в чём не виновата, — за что получала очередные наказания. Она единственная, кто не кажется сломленной, апатичной жертвой. Может быть, благодаря ненависти, сохранила ясный рассудок.
Айдана даёт нам папку с со своими рисунками — после лагеря она по памяти нарисовала основные сцены.
КАК ЗАКАЛЯЛАСЬ СТАЛЬ
— Самый откровенный разговор у меня состоялся, как ни странно, с полицейским, — рассказывает Женя, — вернее, с постовым, он дежурил у ночного рынка. Это было в одной маленькой чайной, куда я заходил. После обеда он не работал, сказал, что только что вернулся с медосмотра. И он спросил: «Что ты думаешь про уйгуров? какой мы народ? хороший или плохой?». Этот вопрос мне неоднократно задавали за годы, проведённые в Синьцзяне. Мне он всегда не нравился, я никогда не знал, что отвечать, и всегда чувствовал, что там есть какой-то политический подтекст. Я говорю: «Есть плохие, есть хорошие, как у каждого народа». Но он не отстал: «Ты не говоришь, что на самом деле думаешь. Скажи честно. Погляди вокруг, ты же сам видишь, что происходит. Мы — уничтоженный народ!». Я испугался, что он меня проверяет, он же полицейский, в форме. Если я соглашусь, он на меня донесёт. Разговор кончился неловко. Но теперь я понимаю, что это был настоящий крик отчаяния. Через несколько дней он исчез, на посту я больше его не видел, возможно, его тоже забрали в лагерь.
— Мой друг Карим пропал в мае 2017-го. Он был замечательным ресторатором. Его ресторан был ужасно тёплым местом, там всегда было какое-то чувство общности. Карим умел так общаться с посетителями, что между столиками всегда завязывалась какая-нибудь дружелюбная, умная беседа, причём про что-нибудь правда важное.
Когда Бунин снова приехал в Гуанжоу, то увидел что ресторан закрыт. Он поехал в другой уйгурский ресторан, и хозяин сказал, что за Каримом пришли, заковали в наручники и увели — за то, что он тоже в своё время жил в Египте и в Турции. А потом им кто-то передал, что Карим «умер» в лагере.
— Я вышел оттуда и понял, что больше оставаться в Китае не могу. У меня началось что-то вроде панических атак. Никогда не знаешь, когда это случится, подскакивает давление, всё тело трясёт, сердце колотится, голова болит. Были дни, когда я не мог себя заставить просто выйти на улицу, в кафе.
Кашгар, 2007 год
Раньше в Кашгаре, — продолжает Женя, — На одном месте всегда сидел умственно-отсталый мужчина. Если я шёл по улице, он всегда ко мне подбегал, с расстёгнутыми штанами, широко улыбался. Несколько лет назад в Китае сделали телесериал по книжке «Как закалялась сталь», уйгурам он тоже очень нравился. И он всегда тряс мне руку и спрашивал: «Корчагин, как дела?! Корчагин живой?». Но потом атмосфера на него тоже повлияла. Прошлой осенью он уже не вскакивал, а тихо и неподвижно сидел на лавочке, когда я проходил мимо. А потом и он исчез.
Однажды Бунину позвонили из местной полиции, позвали в участок: «Вы занимаетесь журналистской работой».
— Я сказал: «Нет, просто пишу книги про уйгурский язык и уйгурскую кухню». Они говорили со мной три часа, после этого атаки стали ещё чаще. А потом в один день полиция просто пришла туда, где я жил — в хостел моего старого друга. Сказали, что пожарная сигнализация не соответствует стандартам, закрыли хостел, всех туристов выгнали. Я пошёл в другой отель, но мне сказали, что у них нет свободных номеров. Это было очень странно, был не сезон. Я пошёл в третий отель — там то же самое. Но они тихо сказали мне, что у них есть «черный список», кому нельзя здесь останавливаться. И я в нём, вернее, только я там и был.
Это был конец. Работа не была закончена, но Женя уже понимал, что пора уезжать.
— После того, как я узнал о смерти Карима, я всё время боялся сорваться. Мне было ужасно противно. Каждый раз, разговаривая с полицией, я сразу им грубил, я боялся, что в любой момент могу полезть в драку, и это плохо кончится.
Кашгар, школа для уйгурских детей, 2007 год
ПУТЬ МОЛЧАНИЯ
Пытаясь объяснить происходящее в Синьцзяне, эксперты обычно говорят про «Один пояс, один путь», гигантский инвестиционный мегапроект, начатый Китаем. Проект должен охватить почти всю Евразию и восточную Африку и состоит, грубо говоря, в том, что Китай строит на по всему континенту транспортную и торговую инфраструктуру — хайвеи, железные дороги, порты, молы и т. д. Отчасти, чтобы китайские товары беспрепятственно попадали в каждый уголок, прежде всего к основным партнёрам — в Россию, Турцию и Пакистан. Отчасти — чтобы закрепить своё влияние на континенте. Проект, который будет стоить около 1,3 трлн долларов, называют китайским Планом Маршалла. О его начале Си Цзяньпин объявил в 2013-м во время визита в Казахстан. Главная ветвь «нового шёлкового пути» должна пройти как раз через Синьцзян и пересечь границу в Хоргосе. Не знаю, объясняет ли это, почему его жителей загнали в лагеря. Но это, безусловно, объясняет, почему молчит и Казахстан, и другие страны.
Год назад в Гарварде была сделана работа, анализирующая задолженности разных государств перед Китаем. Там сообщается, что, поскольку Китай охотно даёт в долг, 23 страны, вероятно, уже не смогут эти долги отдать, и находятся в тотальной зависимости. В частности это Монголия, Таджикистан и Киргизия. Ради списания части долга Таджикистан уже отдал Китаю кусок своей территории на Памире.
Граница Казахстана и Китая, свободная экономическая зона Хоргос, казахская часть, ноябрь 2018 года
Теперь я слушаю волонтёров «Атажюрта». Они очень милые, очень хотят помогать. Водитель-волонтёр, беженец, бесплатно нас возил на своей хонде, просил только бензин заправить. Семьсот километров туда-сюда сгонять. Очень хочет помочь. И таких много, кто помогает. Говорю: «давайте хоть пару тысяч дам?».
Единственная проблема — они все они друг друга подозревают. Доверяют только иностранцам, казахам не доверяют, думают, что они все работают на китайцев или казахские спецслужбы. Активистам регулярно звонят какие-то казахи, которые работают на спецслужбы, с угрозами: «Мы знаем, где ты живёшь, ещё раз рот раскроешь, плохо закончится».
Долги Казахстана соседу не так велики, но если приехать в Хоргос, всё становится понятно. Это зона свободной торговли, нейтральная полоса между Китаем и Казахстаном. С казахской стороны — юрты и вагончики, с китайской — небоскрёбы и несколько молов, гигантских, многоэтажных, настоящий Диснейленд. Упаковка носков сто пар — триста рублей. Все плазмы тащат, шины тащат. Ты пересекаешь границу на выезд, тебе ставят штамп. Вскоре здесь будет построен гигантский сухопутный порт в рамках проекта «Один пояс, один путь». Напротив него с казахской стороны строится Нуркент (Солнечный город, как в «Незнайке»). Сейчас тут живёт три тысячи, а через пять лет должно жить триста тысяч. Вероятно, речь идёт о таких деньгах, ради которых Астана готова на что угодно.
Кашгар, 2007 год
Вечером, когда мы сидим в гостинице, от Серикжана Билаша приходит смс: «Какие-то люди незнакомые пришли в офис, везде ходят за мной. Моя жизнь под угрозой». Потом они куда-то делись, на ночь я выключил телефон. Утром только включаю — звонок: «Есть у вас время поговорить? Я брат Серикжана, его только что похитили какие-то люди, мы ничего не знаем».
Через день Билаш нашёлся в Астане. Его похитили спецслужбы, поместили в частный дом и побеседовали. Через день в сети появилась видеозапись, где Билаш отрекается от товарищей по борьбе, просит казахов не выходить на митинги против Китая, обязуется больше не поднимать проблему китайских казахов и отказывается от адвоката. Затем Билаш был официально арестован, ему предъявили обвинение в разжигании межнациональной розни. Позже, когда адвокат Айман Умарова смогла добиться встречи с Билашем, Серикжан рассказал, что чекисты заставили его записать видео, подписать пустые бумаги и заключить процессуальное соглашение о признании вины, угрожая, что иначе он сядет на десять лет.
Как только Серикжана арестовали, китайские газеты сразу написали, что полностью поддерживают антитеррористическую кампанию Казахстана. Что Серикжан задолжал в Китае задолжал кучу денег правительству и потому сбежал.
Казахские СМИ о Синцзяне молчат, табу. Сразу после отставки Нурсултан Назарбаев был награждён высшей наградой Китая, «Орденом Дружбы». Новым президентом стал дипломат, специалист по Китаю, Касым-Жомарт Токаев.
Синьцзян, деревня на границе с Киргизией, рядом с переходом Иркештам. Уйгурские водители играют на бильярде, 2007 год
БАЗА
Переехав в Алма-Ату, — признаётся Женя, — я еще надеялся заниматься книжкой. Но со мной связался один активист, сказал: «Есть свидетели, бывшие узники, ты мог бы помочь?». У меня были друзья западные журналисты, я пытался их привлечь, потом стал писать сам. Но всякий раз, когда я приходил в «Атажюрт», там было десять или двадцать родственников исчезнувших, и они все хотели говорить с журналистами. Но ты не можешь написать о каждой отдельной жертве. Всё время появляются новые показания, родственники записывают видеообращения, пишут в фейсбуке — но всё это тут же теряется, забывается. Я понял, что надо делать следующий шаг, важно это задокументировать и структурировать. В сентябре прошлого года я начал собирать базу данных по всем узникам — shahit.biz. Сейчас в ней 4027 свидетельств, и каждый день добавляется около двадцати.
Так лингвист Евгений Бунин создал замочную скважину, через которую мир увидел происходящее в лагерях Синьцзяна.
— До ноября я еще пытался заниматься лингвистикой, но потом понял, что это для меня сейчас намного важнее. Ты не можешь написать про каждого человека — но можешь добавить его в базу, записать свидетельские показания, дальше следить за этой историей. И потом порекомендовать журналистам. Допустим, кто-то захочет написать о детях — он залезет в базу и найдет сотни показаний о пропавших детях. Где-то будет видео, можно увидеть реального человека, говорящего об этом. И это намного сильнее, чем сказать что там просто есть сто таких случаев. По базе ты можешь анализировать, что там происходит, — искать по времени задержания, полицейским участкам, тюрьмам, лагерям, по полу, возрасту, национальности и т. д.
Кашгар, 2007 год
— По большей части нет, никаких независимых сми нет, интернет под контролем, всё отслеживается. Информация только из китайских сми: там всё хорошо, мы боремся с терроризмом, туда можно ехать туристам, никто на вас не нападёт. Многие верят, что там действительно бардак, этим надо было заниматься, у уйгуров в головах экстремизм, их надо обучать. Я пытался говорить, даже спорить на эту тему, но это трудно. Мне говорят: «Ты что, правда думаешь, что миллион людей сидит в лагерях просто так? Ну, наверное, они что-то всё-таки сделали...». Очень трудно переубедить. Если начинаешь критиковать власть, у них уже инстинкт не соглашаться с тобой. Они, может, и сами что-то понимают, но они давно научились, что в политику лезть не надо. Тогда сможешь как-то жить, зарабатывать деньги, путешествовать даже, и всё будет нормально. Эмпатия, права человека, за кого-то заступаться — для большинства это чуждо. Этот страх ещё с Мао, с тех времён. Но есть и исламофобия. Люди понимают, что происходит жестокость — но им просто плевать на уйгуров, мусульман. Мусульмане — это плохие люди, которых надо контролировать.
МИД России, понятно, полностью поддерживает борьбу Пекина с терроризмом. МВД и Московское правительство закупает китайские системы распознавания лиц. Исламские государства, бесстрашные борцы с карикатурами на пророка Мухаммеда, — Пакистан, Иран, Саудовская Аравия — тоже молчат в тряпочку. Из мировых лидеров Пекин осудили лишь Дональд Трамп и Реджеп Эрдоган. Но от китайских инвестиций Анкара отказываться не собирается. Впрочем, и Европа особо не скандалит.
— Знаете, почему я живу в Алма-Ате? — объясняет Евгений Бунин, — я полетел на конференцию в Америку — и через неделю поймал себя на том, что почти не думаю про Синьцзян.
Публикатор: Шура Буртин (shuraburtin)
Текст: Константин Саломатин, Шура Буртин
Фото: Константин Саломатин
Источник статьи: Журнал РУССКИЙ РЕПОРТЁР
